— Что подумают соседи? — проворчала она. — Ты орала на всю округу.
— Я орала? — простонала Анна.
Кто кричал при каждом ударе? Не она, она не издала ни звука, крепко стиснув зубы. Нужно расставить все по своим местам в этой неразберихе. Собрав последние силы, она подползла к теге и дотянулась пальцами с поломанными ногтями до ее мягких обнаженных рук. Женщина, казавшаяся такой большой и сильной, в страхе скрестила их на груди; глубоко посаженные глаза над широкими скулами еще глубже погрузились в глазные впадины. Она попятилась из стойла. Анна попробовала ее догнать, но упала, раскинув руки, лицом в траву.
Больше насилия не было — только полный покой. Чувствуя свою вину, дядя Генрих приносил ей еду и питье, оставляя поднос на полу возле кровати; словно дикий загнанный зверь, она прикасалась к еде, лишь когда он выходил из комнаты. Первые дни из-за невыносимой боли в спине она лежала на животе; затем ей наскучила однообразная картина прожилок и сучков на половицах, и она повернулась к стене — теперь ее мучила колющая боль в животе. День ото дня Анне становилось все хуже. При каждом новом приступе она тихонько плакала, через дымовое отверстие ее всхлипы проникали на кухню. Не выдержав, дядя Генрих поднялся наверх, чтобы узнать, как положить конец ее страданиям. Хриплым голосом она пожаловалась на острую боль внизу живота. Он перепугался — половые органы считались святыми: и сказал Господь — идите и размножайтесь. То, что они сочли излишней предосторожностью в случае с кашлем, решили сделать сейчас: ее записали на прием к врачу. Она пообещала тете молчать о происхождении синяков и ушибов. Анне предстояла новая пытка. Согласно закону, на осмотр она должна была явиться в сопровождении взрослой женщины. Лежа на искалеченной спине, под пронзительным взглядом тети Марты, Анна почувствовала, как холодный скользкий палец доктора проникает в область, о существовании которой до сих пор она даже не подозревала. Нечеловеческая боль будто разорвала ее изнутри.
— Да, это неприятно, — прозвучал голос ее благодетеля.
Неприятно?! Его самого когда-нибудь разрезали пополам? Глупые слезы невольно потекли по ее щекам — она вовсе не хотела доставлять удовольствие тете своей слабостью.
— Ну, ну, — сказал врач. — Не стоит делать из этого трагедию. Я лишь пытаюсь вернуть на место твою перекрученную матку.
Боль прошла. Тетя Марта стала вести себя еще более деспотично, чем раньше, как если бы она присутствовала на ритуале посвящения, предоставившем ей особые полномочия по отношению к Анне. Во время мессы за широкой прямой спиной своей тети она сунула в руку бывшей одноклассницы скомканную записку с коротким, но настойчивым воззванием: «Помогите! Анна». Под звуки грегорианского песнопения ее взгляд непроизвольно упал на барельеф, изображающий бичевание Христа. У нее перехватило дыхание. Она тут же перевела взгляд на расписанный сводчатый потолок, под которым поющие голоса сливались с эхом возносимых молитв. Патер, довольно быстро получивший записку, окликнул ее при выходе из церкви. Закатав рукава своего воскресного платья, Анна пояснила:
— Моя спина выглядит так же, как руки.
И хотя Якобсмайер, ввиду своего положения, на словах мирился с насилием в Библии и поддерживал христианскую идею о том, что страдание — кратчайший путь к Богу, он совершенно растерялся, когда столкнулся с этим в реальности. Священник снял очки, снова нацепил их и опять снял, после чего дрожащей рукой погладил Анну по голове.
6
— Non… Je ne regrette rien…[12]
— Xa! — крикнула Анна, грубо выдернув из мечтаний старичка с водянистыми глазами; под его табуреткой образовалась лужица из растаявшего снега. — Xa! Je ne regrette rien… Королева любви ни о чем не жалеет. Стоя одной ногой в могиле, она завела себе молодого любовника, соловья, оказавшегося вороной…
Анна издевательски усмехнулась.
— Воробушек, которого вытащили из канавы… Вот и я была таким же воробушком — а теперь я старая женщина, терзающаяся воспоминаниями. И эта старая женщина закажет себе еще рюмочку.
Она щелкнула пальцами в сторону бара.
— Да, — согласилась Лотта, пытаясь погасить эмоциональный всплеск Анны, — чем старше мы становимся, тем больше нас затягивает далекое прошлое. События же, случившиеся вчера, мы попросту забываем.
Анна вскинула брови, удивляясь столь клишированному замечанию сестры. Дабы направить разговор в безопасное русло, Лотта частенько и довольно успешно прибегала к этому маневру — сетованию на старость. Перед сестрами поставили полные рюмки, владелица кафе улыбалась. А что, если она, подобно многим бельгийцам, сотрудничала с врагом во время войны? Ей тяжело было представить себе упитанную и бойкую Анну, сидевшую сейчас напротив нее, в качестве болезненной, избитой шестнадцатилетней девушки в воскресном платьице, угнетаемой карикатурной мачехой (уж больно много отрицательных черт ей приписывалось). Не преувеличивала ли Анна? Может, время исказило ее воспоминания? Лотте вдруг стало стыдно за свой хронический скепсис. Варвары — говорила ее мать. Вот теперь она поняла почему. Варвары в самой крайней форме. Их злобное, жестокое поведение Лотта расценивала как болезнь, что позволяло ей отгородиться от этого и не принимать близко к сердцу. А Марту она вообще считала буйно помешанной — неудивительно, что под ее влиянием дядя Генрих постепенно лишился рассудка.
— Эта твоя тетя — патологический случай, — сказала Лотта, сделав добрый глоток.
Анна сухо засмеялась.
— Да нет. Она просто никудышный человек. Есть такие люди. С точки зрения христианской морали они плохие, а с точки зрения психиатрии — больные. Но разве это имеет значение, если ты попадаешься им под руку? Ладно, давай поговорим о чем-нибудь более приятном. О тебе, например.
Лотта уловила намек: по сравнению с Анной ее детство казалось волшебной сказкой. Из них двоих именно Анна имела право на сочувствие. Обманчивая отстраненность и ирония, с которыми она повествовала о своем прошлом, на самом деле скрывали под собой призыв к состраданию. Состраданию, которым до сих пор она была обделена и которого теперь ожидала — нет, требовала — от своей сестры.
Но та не годилась на роль сердобольной слушательницы.
— О твоем пении, — подлизывалась Анна, — о твоем чудесном голосе.
— Господи, как жарко, — сказала Лотта. Она с трудом поднялась, чтобы снять кофту, и долго провозилась с рукавами — яблочный ликер слегка нарушил ее координацию. Перед ней открывались две возможности: пойти Анне навстречу или промолчать. Однако молчать не хотелось. Лотте нравилось говорить об этом. Да и кого еще это интересовало? Уж точно не ее детей. Если она будет держать все в себе, то воспоминания порастут быльем, как если бы всего этого никогда и не было.
Пение постепенно вытеснило заикание — наслаждение вокалом было сильнее страха первой буквы. Голос рос вместе с телом — вообще-то голос Лотты был всегда чуть старше ее самой. Когда Лотту приняли в известный хор девочек-подростков, лишь ее голос чувствовал себя там как дома. Хором руководила Катарина Мец, темноволосая меланхоличная женщина с пушком над верхней губой, который она иногда сбривала, но чаще оставляла как есть — тоненькие волоски подрагивали в такт ее вибрато. Пожелтевшие газетные вырезки рассказывали о том, что болезнь отца положила конец ее певческой карьере. Никто точно не знал, каким именно мистическим недугом страдал ее отец; он вел свое абстрактное существование в заросшем виноградом и глицинией крыле дома и проявлялся исключительно в темных полукружьях под глазами дочери. Иногда она внезапно прерывала запев, поднимала палец и внимательно к чему-то прислушивалась. Разучивая неизвестных французских и итальянских композиторов, она плавно подводила своих учениц к великим классикам.
