К августу рукопись была более или менее окончена. Не хватало названия, по-прежнему оставались длинные куски, которые можно было переписать и улучшить. Я решил, что не буду торопиться — пусть еще полежит. Впервые. Раньше бы я побежал сломя голову к издателю — за реакцией, одобрением или хотя бы авансом. На этот раз я решил затаиться и выждать время. Когда я начал писать это повествование, голова моя была обрита наголо из-за побоев, нанесенных мне при так и невыясненных обстоятельствах. Но раны затянулись, внешние следы побоев исчезли, даже нервный тик под глазом — и тот прошел. Я загорел, поправил здоровье, сменил профессию. Я сделал выбор, принял сотни трудных решений, каждое из которых, как только я сдам рукопись издателю, окажется необратимым. Особые обстоятельства требовали особого терпения.
Однажды в августе, субботним вечером, в клубе устроили праздник раков. У меня был выходной, и я провел его за чтением рукописи. Весь день я просидел за закрытой дверью и задернутыми шторами, как Мод в тот июньский вечер на Хурнсгатан. Согласно последней редакции, она появлялась ближе к концу, входила в квартиру, в мою жизнь, как освободитель, неся с собой свет и свежий воздух. В последней сцене Мод лежала на кровати, а я сидел на подоконнике, глядя на нее, — на этом рукопись обрывалась. Тогда я не знал, что Мод предстоит пролежать на этой кровати еще двадцать пять лет. Человек, которого мы вместе решили называть Генри Морганом, вышел из игры, и это казалось вполне логичным. Только мы с Мод остались в квартире, которую она назвала зловещей. Я заимствовал у нее это слово и использовал на первой же странице, о чем впоследствии пожалел.
Чтение принесло мне удовлетворение, которое довольно быстро сменилось чувством вины. Книга была задумана как обвинительный акт, как попытка указать на пятно несмываемого позора, как историческое расследование, что называется, с далеко идущими последствиями. В этом смысле достижения мои были довольно скромными. Потеряв связь с Мод, я лишился доступа к тем важным материалам, которые она обещала предоставить в мое распоряжение. Книга казалась мне слабой еще и потому, что главный герой был прописан в ней слишком старательно и в результате приобрел гипертрофированные черты, представ эдаким обаятельным, неотразимым голубоглазым повесой, крайне далеким от своего оригинала. При первой же возможности я переспал с его женщиной и потом, мучимый угрызениями совести, взялся кроить из него героя с излишним усердием, чтобы наказать себя и загладить свою вину. Книга, изначально задуманная как обвинительный акт, превратилась в акт самобичевания. Я видел это сам, это увидела бы и Мод, а Генри хватило бы пары страниц, чтобы понять это. Я назвал врага и сам встал в его ряды. Я определенно напрашивался на неприятности. А когда мой главный герой пропал без вести, я испытал облегчение. Сам я не смел себе в этом признаться, но текст, мои собственные слова разоблачали меня. Это было отвратительно, чудовищно.
Сгорая со стыда, с тяжелым сердцем, я пошел к Роксу в бар, чтобы напиться и забыть о своем позоре, хотя бы на время. Но Рокс был занят приготовлениями к празднику раков — изучал ассортимент шнапсов, которые следовало охладить, и не спешил мне на помощь. Стоя в кладовке за баром, он заполнял бутылками холодильник из нержавеющей стали. Он отлично знал о моем присутствии, и я бы не удивился, если бы он также хорошо знал и о моем внутреннем состоянии — от настоящего бармена это не скроешь. Тем не менее он не спешил мне на помощь. Я ждал так долго, что в конце концов решил уйти — зайти к себе в бунгало, переодеться, добраться на первом же автобусе до города и завалиться в первый попавшийся кабак. Только это решение созрело, как я почувствовал довольно сильный хлопок по плечу. Я обернулся и увидел Франсена, издателя. Слава богу, он пришел с женой и взрослой дочерью. Мы с ним разругались, во всяком случае я так думал, поэтому присутствие дам было мне на руку. Франсен послал меня к черту, когда я забрал аванс, не сдав заказанную им рукопись — современный пастиш на «Красную комнату» Стриндберга. Поначалу эта идея мне приглянулась, но работа оказалась утомительной, и когда я отказался от проекта, Франсен, с непривычной для издателя прямотой послал меня ко всем чертям.
Сейчас он стоял передо мной, облаченный в костюм для игры в гольф, и меньше всего производил впечатление человека сердитого. Супруга и дочь были одеты соответствующе. В те годы гольф все еще оставался спортом для людей состоятельных, джинсы были запрещены, во «Врене» не позволяли играть даже в шортах. Предпочтение отдавалось костюмам в клетку. В клетку нарядился и Франсен — с головы до пят. С таким клетчатым человеком невозможно подраться — даже враждебные чувства невозможно испытывать к тому, кто выглядит так, будто запутался в веселеньком покрывале. Хочется просто обнять парня и сказать: «Ну ты попал, старина!»
— Здорово, боец! — Его голос прозвучал так дружелюбно, что я подумал, уж не обознался ли он.
Франсен даже ударил меня по животу перчаткой для гольфа. Он не собирался выяснять отношения и заводить разговор о моей неудаче и о деньгах, что я задолжал ему и его издательству.
— Решил смочить горло?
— Нет, — ответил я. — Сегодня только для членов клуба.
Франсен пропустил мой ответ мимо ушей. Его мучила жажда.
— Рокс!
— Он занят, — сказал я.
Но Рокс вышел, и Франсен угостил меня пивом. Его клетчатая супруга и не менее клетчатая дочь уселись в кресла неподалеку. Выглядели они довольно жалко, можно было подумать, что они оказались здесь не по собственной воле. Франсен отнес им две бутылки минеральной воды и наполнил для них бокалы — либо он был таким предупредительным, либо они настолько обессилели и пали духом, что не могли сделать этого сами. Дамы показались мне еще более клетчатыми в сравнении с Франсеном. Чем дольше я смотрел на него, тем легче он справлялся со своей клеткой. Он вернулся к стойке, и, поскольку говорил он исключительно о гольфе и ни словом не обмолвился о литературе, мне и по сей день кажется, что он принял меня за другого. Тогда, в любом случае, мне было ни к чему разубеждать его в этом. Благодаря появлению Франсена в баре, Рокс начал обслуживать своих клиентов и, тем самым, не дал мне уйти из клуба. Вот что имело решающее значение в тот вечер и повлияло, без преувеличения, на всю мою жизнь.
Праздник был организован только для членов клуба, но, поскольку я входил в состав обслуживающего персонала, то и мне тоже перепало с дюжину шведских раков. Вместе с посудомойкой-югославом мы ели их на кухне. Он был неразговорчивым по натуре, и переезд в Швецию никак его не изменил; он любил раков и ел их очень аккуратно, уделяя отдельное внимание каждой конечности. Мы чавкали, молчали и время от времени чокались рюмками, которые быстро заляпали жирными пальцами. Гости собрались на открытой террасе ресторана, и скоро до нас донеслась первая песня. Для застолья приготовили целый сборник песен, которые гостям предстояло орать весь вечер. Местная традиция видимо предписывала начать не с «Пей до дна», а с ее варианта — «Впереди!».[14]Мы с югославом сидели за маленьким столом на кухне и наслаждались угощением в тишине так, словно сговорились не обращать внимания на весь этот шум, не слышать ни звука из того, что происходит в ресторане. По сути, из вежливости к гостям.
