— Я сказала — марш. И поскорее!
Я побежала к себе и вперилась в книжку про Дика и Джейн, они хотя бы веселые и забавные. Потом я гоняла по горам верхом на Фионадале, пока не услышала, как папа достает ключи и вешает на крючок шляпу.
— Фред, мне нужно с тобой поговорить, срочно! — крикнула мама, как только папа распахнул входную дверь. Я тут же распахнула свою, чтобы быть в курсе, в коридоре сладко пахло свежеиспеченным хлебом.
Папа сразу двинул к холодильнику. Я услышала звяканье льда.
— Я должна кое-что сказать, хотя тебе это точно не понравится.
Они пошли в свою спальню и закрылись, я тихонько вышла в коридор и подкралась к их двери. Я взяла с собой Фионадалу, мало ли что, она могла мне пригодиться.
Мама говорила:
— …тут оба нарубили дров, муженек.
— Наломали, — сказал папа. Снова звякнул в стакане лед.
— Наломали, напилили, мне без разницы.
— Я думал, ты подстраховалась.
— Та-а-ак, значит, это я виновата.
Хлопнула дверца шкафа.
— Я тебя не виню.
— Не успею одного родить, и снова — опа. Никакой передышки. Как у моей мамы.
— А что в этом плохого?
— Что плохого? Устала я, вот что. Ты с ними не сидишь. Занимаешься черт знает чем с этой Ки-и-имберли-и.
— Мне начхать на Кимберли. Кстати, то же самое могу сказать про тебя и твоего проповедника.
— Сейчас же заткнись, слышишь? Заткнись!
Что-то шмякнулось об стену, я даже вздрогнула.
— В общем, оба хороши, два веселых гуся, — сказал папа совсем даже не злым, а грустным голосом.
— Ну да. Так и есть, Фред.
Пришел Мика, уселся рядом, напугал меня чуть не до смерти, подкравшись тихо, как леопард.
— Слушай, Ви, чего это они, а?
— Не знаю, — прошептала я.
Мамин голос вдруг завибрировал, стал похожим на ржание маленького пони.
— Я хочу быть стройной. Это раз. Я хочу хоть иногда делать нормальную прическу. Я хочу ходить на вечеринки и на танцы и не ломать голову над тем, кого бы попросить присмотреть за детьми.
Я представила, как мама разгибает по одному пальцы, сжатые в кулачок, и пронзает папу бешеным взглядом.
— Ради бога. Что теперь-то ссориться. Все равно уже поздно.
— Я попросила у Руби ее средство.
— Что?
— Я буду его принимать, чтобы все из меня вышло. Я не могу, я больше так не могу. Я устала от детей.
Я поджала пальцы на ногах, в голове зазвенело, будто там взвился рой разъяренных пчел, огромных, как шершни. Я глянула на Мику, но он сосредоточенно изучал свои ступни.
— Ты в своем уме?! — крикнул папа. — Это же наш с тобой малыш.
— Ты совсем тупой, Фред.
— Ты это о чем?
— Мне нужно сюда долить. — Послышалось треньканье льда о стенки стакана и шаги, приближавшиеся к двери.
Мы с Микой помчались вниз. Я умела тихонько открывать заднюю сетчатую дверь. Мы выбрались наружу и сели на ступеньках. Я старалась увидеть лицо брата, понять, как он это все воспринимает, но Мика упорно смотрел куда-то в пустоту. Когда папа хлопнул входной дверью, а мама что-то с силой швырнула, Мика резко выпрямился. Мне хотелось, чтобы он сказал, что все нормально. Но он сосредоточенно тер ноги, будто они у него вдруг вспотели, а потом, сгорбившись, свесил обе руки между коленок. Я смотрела на катышки грязи на его коленях.
Потом Мика стал часто-часто моргать, но не хотел, чтобы я увидела, как он плачет. Убежал.
Я тоже убежала, в шкаф своих братьев. Затворила дверцу, закрыла глаза и поскакала верхом на Фионадале. Ее грива взвивалась, летела мне в лицо, мы забирались все выше и выше. Сестричка моя гора смеялась, оттого что копыта щекотали ей бока. А я видела перед собой только туманные облака. И чувствовала только ветер и колкую гриву, летевшую мне в лицо.
На следующей неделе мама стала еще более дерганой. Бродила туда-сюда по всему дому, сама с собой разговаривала, отпивая из банки для солений мутное варево, в котором плавали клочья какой-то травы. По три раза в день она забиралась на лестницу, прыгала со ступеньки на ступеньку и по пять раз бегала вокруг дома. Иногда Энди, хохоча, семенил за ней вдогонку, радуясь, что мама придумала такую веселую игру.
Папа задерживался на работе все дольше и дольше. Однажды вечером он схватил маму за плечи и, заглядывая ей в глаза, спросил:
— Кэти, что же ты наделала?
Он налил себе джина с тоником и пошел к пустующему дому на холме. Я едва различала вдалеке его фигуру. Мика сказал, что он как-то застал его наверху в тот момент, когда папа плакал. Папа плакал? Этого я представить не могла.
Когда мы все подошли к самому краю безумия, мама, прижав к животу ладонь, стала крутить телефонный диск.
— Руби, приезжай за мной, — сказала она в трубку, — по-моему, получилось. — Она прижалась затылком к стене. — А если мне показалось, я все равно это сделаю, попробую что-нибудь еще.
Мама повесила трубку, но тут же набрала номер миссис Мендель.
— Вы не могли бы присмотреть за детьми? Когда меня увезет моя сестра? Мне нужно лечь в больницу.
Братья старались не мелькать и не шуметь. А в моей голове жужжали шершни и безжалостно жалили, но я все равно стояла рядом с маминой кроватью, смотрела, как она собирает чемодан.
Она взглянула на меня красными припухшими глазами.
— Вирджиния Кейт, я должна лечь в больницу. С вами побудет миссис Мендель. Не хулиганьте тут. — Она, вскрикнув, схватилась за живот.
— Мам, а почему ты должна лечь в больницу?
Она не ответила, отодвинув меня в сторонку, подошла с чемоданом к окну, высматривая тетю Руби.
Братья сидели в гостиной на диване, Энди вытянул перед собой палочки-ножки, Мика скрестил руки на груди.
Когда раздался гудок из машины тети Руби, мама снова стала накручивать диск телефона.
— Фредерик, я ложусь в больницу.
Она повесила трубку и вышла на крыльцо. Я кинулась было следом, но она крикнула, чтобы я убиралась назад. Я прильнула к окну, братья встали рядом и тоже смотрели, как тетя Руби увозит нашу маму, лежавшую на заднем сиденье.
Пока мамы не было, нас пасла миссис Мендель. Папы тоже не было, так и не приходил. Жили мы тихо и спокойно. Энди почти не капризничал, зря я волновалась. Мика, насупившись, рисовал какие-то ужасы. Я ревела у себя в комнате, уткнувшись лицом в одеяло бабушки Фейт. В конце концов я обессилела и решила, что хватит уже. Пора было утереть слезы, они все равно не могли помочь.
— Больше никаких слез, — строго сказала я бабушке. Но слышно было, что она все равно плачет.
