такому же раскачивающемуся настилу, висящему здесь, как утверждают, уже тысячу лет, и, наконец, подхожу к «Храму двух правителей» (так именуют здесь Ли Бина с его сыном).
Храм необычный: он располагается на крутом лесистом склоне горы, так что китайский образ священного пространства-Хаоса развернут здесь в вертикальном измерении (понятия условны: Хаос не имеет образа и не может быть «развернут»)[3]. Планировка храма – результат стихийной застройки за полторы тысячи лет, и она лишена обычной для Китая симметрии вдоль центральной оси. Взору открываются (а точнее сказать, перед взором скрываются!) разбросанные в лесу полтора десятка павильонов, кумирен, башен, галерей, каменных стел с надписями и других архитектурных деталей. Невозможно ни составить целостное представление о пространстве храма, ни увидеть целиком отдельные здания – там и сям проступают только их фрагменты: задранные вверх коньки крыш, ворота, углы, части фасада. В названиях строений преобладает даосская символика: поминаются обожествленный Лао-цзы, небожители, яшмовые девы, Темный дракон, Белый тигр и проч.
Само устройство храма предполагает столкновение двух противоположных перспектив созерцания: снизу вверх и сверху вниз. Не менее разителен контраст между дальним и ближним планами: вдали расстилается долина Миньцзян с цепями гор на горизонте, вблизи же взор загораживают лесная чаща и рукотворный лес архитектуры. Движение «самосокрытия», свойственное пространству храма и его отдельным объектам, а также вкус китайцев к миниатюрным образам указывают на третье измерение китайского Хаоса: наличие в нем сокровенной, внутренней глубины (о чем я уже говорил в связи с символикой тыквы-горлянки).
Вход в храм украшают наставления, оставленные Ли Бином, – summum bonum гидротехнической мудрости Китая. Вот «наказ из шести иероглифов»:
«Дно делайте глубже, дамбы насыпайте пониже».
А вот «истинное речение из восьми иероглифов». Черные знаки на мраморной доске поучают:
«Канал поворачивает – срезайте углы. Канал идет прямо – углубляйте середину».
С иероглифа «середина» начисто стерта черная краска, и он почти неразличим на фоне белой стены. Забава стоящих рядом китайцев позволяет догадаться о причине этого. Они по очереди встают напротив этого иероглифа, поворачиваются кругом с закрытыми глазами и, вытянув вперед руку, идут к нему, явно желая коснуться его рукой. Почти все промахиваются под веселый хохот товарищей. А дело в том, что знак «середина» означает буквально «сердце» и даже «попасть», так что все изречение можно прочитать иначе: «Достигаешь прямоты, исходя из сердца» или по-другому: «Будешь прямым – попадешь». Оказывается, в Китае и техническая инструкция может быть написана поэтически-иносказательным языком и притом способна учить морали!
Но метаморфозы классики на этом не заканчиваются. Фольклорная стихия возвращает каноническому слову его буквальный смысл, питающий психологический реализм и житейское здравомыслие. Получается, что в теплоцентраль древнего канона обыватель самовольно врезает частный кран и через него отапливает свой незатейливый быт, потихоньку или, говоря советским языком, «явочным порядком» выстраивая модернистское, «положительное» миросозерцание, в действительности вторичное, несамостоятельное, но санкционирующее простые радости простых людей. Ученому китайцу оно не могло не казаться наивным и даже вульгарным. Уж он точно имел право сказать, что мы живем в век опошленных истин…
Прогулка по храму – все то же хождение по лабиринту, погружение в пульсирующее не-единство Хаоса, вереница утрат и находок. Наиболее примечательное место в нем – ажурная, словно парящая в воздухе «Башня радости» (середина XVIII в.), три яруса которой принято соотносить с тремя ступенями (само)творения мира в даосизме: «Дао рождает одно, одно рождает два, два рождает три, а три рождает десять тысяч вещей». Десять тысяч вещей нынче представляют, как видно, горы всякой сувенирной всячины, которой торгуют на верхнем этаже башни. Оттуда же открывается прекрасный вид на долину Миньцзян. Рядом с башней – непременная в китайских храмах высокая сцена для театральных представлений, которые устраивали в первую очередь «для увеселения духов» (в Китае слова «театр» и «веселье» обозначались одним иероглифом). Представления могли идти здесь и ночью, в отсутствие зрителей. Подобно тому, как в семейном жертвоприношении предкам последние поглощали «духовную» субстанцию жертвенных яств, а людям доставалась их низменная «материальная» составляющая, в китайском театре люди видели только внешнюю, вторичную сторону представления, тогда как духи могли созерцать сокровенную матрицу театральной игры, совпадавшую с полнотой бытия и потому – с чистой радостью жизни.
Жизнь «как она есть» – высшее откровение мира. Радуйтесь, господа постмодернисты: Лиотары, Бодрийяры, Агамбены. Пустота китайской сцены дарит вам тот сухой остаток опустошенных смыслов, то пепелище культуры, которыми грезит современная Европа. На выжженном месте, как известно, буйно всходит молодая поросль. Все богатства мира даются нам буквально за ничто – за один миг самоотсутствия. Мир расцветает в пустоте сердца, которое предоставляет всему свободу быть. Быть не чем-то, а просто таким, каким нельзя не быть. Хаос рассеивается – и вечно возвращается – бесчисленными огнями фейерверка жизни.
Не здесь ли сокрыто подлинное условие человеческой социальности, наша чистая сообщительность, которая ставит предел всякому сообщению? Нет ничего вне этого сердца. Нет ничего прочнее и долговечнее этой хрупкой жизни. И один из самых популярных персонажей китайской сцены – «низвергнутый на землю небожитель», веселый чудак, который, даже получив от Небесного царя прощение, не хочет покидать землю. И то верно: отринутость – самый верный признак неиссякаемого сопротивления и, следовательно, власти. Император, отрешающий от себя святого, перестает быть правителем.
Таков китайский миф: имитация сказа о несказанной слитности слова и бытия; обещание невозможного, которое и есть единственная неизбежность, ибо оно есть только возобновление чистой (за)данности жизни; обещание того, что никогда не есть, но одно остается вовеки.
Большой Будда. Китайская метафизика
Большой Будда в городе Лэшань (что значит Гора Радости) – один из главных туристических аттракционов Сычуани, расположенный в ста с лишним километрах на юг от Чэнду. Теперь к нему ведет современное скоростное шоссе, пока еще почти пустынное: местные водители из экономии или, может быть, глухого чувства протеста стараются ездить по старым бесплатным дорогам. Два часа езды по автостраде и пыльным улицам Лэшаня, сдобренные скучным разговором с водителем (увы, разговор с китайцем редко бывает интересен для русского), и вы у цели. Стоянка у входа во владения Будды за бита автобусами и галдящими экскурсантами. Заплатив обычную в этих краях туристическую таксу в десяток долларов, вхожу в ворота и поднимаюсь по длинной каменной лестнице. Какая-то сила увлекает меня на боковую дорожку в тишину стороннего парка. Мое любопытство вознаграждено. Я открываю скопление второстепенных, но милых достопримечательностей: небольшой сад в китайском стиле с галереями, оранжевыми карпами в пруду и маленьким водопадом; павильон в честь знаменитого поэта XI в. Су Дунпо, который вроде бы
