Атвуд взвел, как курок, левую бровь, постоял боком у двери ивышел. Эти десять минут Грэй провел, закрыв руками лицо; он ни к чему неприготовлялся и ничего не рассчитывал, но хотел мысленно помолчать. Темвременем его ждали уже все, нетерпеливо и с любопытством, полным догадок. Онвышел и увидел по лицам ожидание невероятных вещей, но так как сам находилсовершающееся вполне естественным, то напряжение чужих душ отразилось в немлегкой досадой.
– Ничего особенного, – сказал Грэй, присаживаясьна трап мостика. – Мы простоим в устье реки до тех пор, пока не сменимвесь такелаж. Вы видели, что привезен красный шелк; из него под руководствомпарусного мастера Блента смастерят «Секрету» новые паруса. Затем мы отправимся,но куда – не скажу; во всяком случае, недалеко отсюда. Я еду к жене. Она еще нежена мне, но будет ею. Мне нужны алые паруса, чтобы еще издали, как условлено снею, она заметила нас. Вот и все. Как видите, здесь нет ничего таинственного. Идовольно об этом.
– Да, – сказал Атвуд, видя по улыбающимся лицамматросов, что они приятно озадачены и не решаются говорить. – Так вот вчем дело, капитан… Не нам, конечно, судить об этом. Как желаете, так и будет. Япоздравляю вас.
– Благодарю! – Грэй сильно сжал руку боцмана, нотот, сделав невероятное усилие, ответил таким пожатием, что капитан уступил.После этого подошли все, сменяя друг друга застенчивой теплотой взгляда ибормоча поздравления. Никто не крикнул, не зашумел – нечто не совсем простоечувствовали матросы в отрывистых словах капитана. Пантен облегченно вздохнул иповеселел – его душевная тяжесть растаяла. Один корабельный плотник осталсячем-то недоволен: вяло подержав руку Грэя, он мрачно спросил: – Как это вампришло в голову, капитан?
– Как удар твоего топора, – сказал Грэй. –Циммер! Покажи своих ребятишек.
Скрипач, хлопая по спине музыкантов, вытолкнул семь человек,одетых крайне неряшливо.
– Вот, – сказал Циммер, – это – тромбон; неиграет, а палит, как из пушки. Эти два безусых молодца – фанфары; как заиграют,так сейчас же хочется воевать. Затем кларнет, корнет-а-пистон и вторая скрипка.Все они – великие мастера обнимать резвую приму, то есть меня. А вот и главныйхозяин нашего веселого ремесла – Фриц, барабанщик. У барабанщиков, знаете,обычно – разочарованный вид, но этот бьет с достоинством, с увлечением. В егоигре есть что-то открытое и прямое, как его палки. Так ли все сделано, капитанГрэй?
– Изумительно, – сказал Грэй. – Всем вамотведено место в трюме, который на этот раз, значит, будет погружен разными«скерцо», «адажио» и «фортиссимо». Разойдитесь. Пантен, снимайте швартовы,трогайтесь. Я вас сменю через два часа.
Этих двух часов он не заметил, так как они прошли все в тойже внутренней музыке, не оставлявшей его сознания, как пульс не оставляетартерий. Он думал об одном, хотел одного, стремился к одному. Человек действия,он мысленно опережал ход событий, жалея лишь о том, что ими нельзя двигать также просто и скоро, как шашками. Ничто в спокойной наружности его не говорило отом напряжении чувства, гул которого, подобно гулу огромного колокола, бьющегонад головой, мчался во всем его существе оглушительным нервным стоном. Этодовело его, наконец, до того, что он стал считать мысленно: «Один», два…тридцать…» и так далее, пока не сказал «тысяча». Такое упражнениеподействовало: он был способен наконец взглянуть со стороны на все предприятие.Здесь несколько удивило его то, что он не может представить внутреннюю Ассоль,так как даже не говорил с ней. Он читал где-то, что можно, хотя бы смутно,понять человека, если, вообразив себя этим человеком, скопировать выражение еголица. Уже глаза Грэя начали принимать несвойственное им странное выражение, агубы под усами складываться в слабую, кроткую улыбку, как, опомнившись, онрасхохотался и вышел сменить Пантена.
Было темно. Пантен, подняв воротник куртки, ходил у компаса,говоря рулевому: «Лево четверть румба; лево. Стой: еще четверть». «Секрет» шелс половиною парусов при попутном ветре.
– Знаете, – сказал Пантен Грэю, – я доволен.
– Чем?
– Тем же, чем и вы. Я все понял. Вот здесь, намостике. – Он хитро подмигнул, светя улыбке огнем трубки.
– Ну-ка, – сказал Грэй, внезапно догадавшись, вчем дело, – что вы там поняли? – Лучший способ провезтиконтрабанду, – шепнул Пантен. – Всякий может иметь такие паруса,какие хочет. У вас гениальная голова, Грэй!
– Бедный Пантен! – сказал капитан, не зная,сердиться или смеяться. – Ваша догадка остроумна, но лишена всякой основы.Идите спать. Даю вам слово, что вы ошибаетесь. Я делаю то, что сказал.
Он отослал его спать, сверился с направлением курса и сел.Теперь мы его оставим, так как ему нужно быть одному.
VI. Ассоль остается одна
Лонгрен провел ночь в море; он не спал, не ловил, а шел подпарусом без определенного направления, слушая плеск воды, смотря в тьму,обветриваясь и думая. В тяжелые часы жизни ничто так не восстанавливало силыего души, как эти одинокие блужданья. Тишина, только тишина и безлюдье – вотчто нужно было ему для того, чтобы все самые слабые и спутанные голосавнутреннего мира зазвучали понятно. Эту ночь он думал о будущем, о бедности, обАссоль. Ему было крайне трудно покинуть ее даже на время; кроме того, он боялсявоскресить утихшую боль. Быть может, поступив на корабль, он снова вообразит,что там, в Каперне его ждет не умиравший никогда друг, и возвращаясь, он будетподходить к дому с горем мертвого ожидания. Мери никогда больше не выйдет издверей дома. Но он хотел, чтобы у Ассоль было что есть, решив поэтому поступитьтак, как приказывает забота.
Когда Лонгрен вернулся, девушки еще не было дома. Ее ранниепрогулки не смущали отца; на этот раз однако в его ожидании была легкаянапряженность. Похаживая из угла в угол, он на повороте вдруг сразу увиделАссоль; вошедшая стремительно и неслышно, она молча остановилась перед ним,почти испугав его светом взгляда, отразившего возбуждение. Казалось, открылосьее второе лицо
– то истинное лицо человека, о котором обычно говоряттолько глаза. Она молчала, смотря в лицо Лонгрену так непонятно, что он быстроспросил: – Ты больна?
Она не сразу ответила. Когда смысл вопроса коснулся наконецее духовного слуха, Ассоль встрепенулась, как ветка, тронутая рукой, изасмеялась долгим, ровным смехом тихого торжества. Ей надо было сказатьчто-нибудь, но, как всегда, не требовалось придумывать – что именно; онасказала: – Нет, я здорова… Почему ты так смотришь? Мне весело. Верно, мневесело, но это оттого, что день так хорош. А что ты надумал? Я уж вижу потвоему лицу, что ты что-то надумал.
– Что бы я ни надумал, – сказал Лонгрен, усаживаядевушку на колени, – ты, я знаю, поймешь, в чем дело. Жить нечем. Я непойду снова в дальнее плавание, а поступлю на почтовый пароход, что ходит междуКассетом и Лиссом.
