большое существо оставляло их обоих в большой теплой пещере, которую светляк пытался изучать. Входы и выходы в ней были заперты, кроме того, который вел вверх. Но туда, жук пока не рисковал соваться. Под этой дырой, в которую можно было бы улететь, — сверкало алым что-то очень горячее и опасное. Пару раз светляк подползал поближе, так от жара ему чуть глаза не выело. Больше он не совался к этим алым злым камням.
Часто светляка брали в различные места, все и похожие и непохожие друг на друга, но, правда, ненадолго, они в конце-концов всегда возвращались в эту теплую пещеру.
Но кое-что изменилось еще за это время. Теперь у жука было время подумать. Вернее не подумать, а попытаться. Раньше, сделать это странное, необычное усилие чем-то внутри себя, просто не было времени, — он был в вечном движении роя, всегда вместе, всегда в общем настрое, в потоке жизни, подхваченный собратьями и их запахом, который пьянил и заставлял делать тоже самое что и они.
Сейчас же все было иначе. Никакой запах его не дурманил, а спешить было некуда. Жизнь словно приостановилась. Замерла. И это было крайне необычно.
Глава 8
Проведя избитого гоблиненка к шалашу его матери, Драмар развернулся, и опираясь на посох, побрел обратно. На окраины. Непривычные мысли начали посещать его. Каждый раз, пребывая рядом с этим мальцом, он словно бы ощущал некоторое внезапное просветление рассудка, в голове вспыхивали воспоминания, которые давно позабылись. Сегодня и вовсе промелькнуло такое, о чем следовало как следует поразмыслить, и даже более того, зарыться поглубже в воспоминания.
Драмар не дошел до своей норы на окраинах. Пришлось остановиться на полпути. Тяжесть в ногах свалила, заставила остановиться.
Кругом были разбросаны другие норы изгоев, выдолбленные в камне двухъярусные помещения, ни шкур ни костей для возведения жилищ изгои не использовали, — денег не было. Кости и шкуры были уделом той, другой части племени, которая жила побогаче и могла себе это позволить.
Плодились изгои так же быстро, как и все гоблины. В этом никаких отличий не было. Вокруг каждой из нор, и сейчас на исходе дня ползала малышня, совсем еще карапузы не умеющие разговаривать.
Вот только смертность…смертность тут была в разы выше. Мало пищи, никакого присмотра взрослых, многие рождались сразу калеками, другие становились таковыми в результате несчастных случаев. Для такой беспризорной малышни многого не нужно, достаточно и тех насекомых, которые для взрослых не представляли опасности, зато спокойно могли покалечить какого-нибудь незадачливого карапуза.
Найдя камень по пояс, Драмар привалился к нему и глубоко вздохнул.
Самое неприятное было то, что усталость наваливалась всегда внезапно, в момент, лишая сил. Вот мгновение назад он идет, и еще вполне бодр и даже чувствует силу в руках, а уже через еще одно мгновение, хоть вались прямо тут на пол, — даже шаг сделать сил нет.
А вообще, Драмар очень устал. Не конкретно сегодня. И не оттого, что пришлось обойти пол пещеры или повалять в пыли зарвавшегося мальчишку, — нет.
Он вообще устал от жизни.
Сейчас, когда он остановился, тяжесть в ногах усилилась, доходя почти до боли. Хуже всего то, что и к этой боли он привык. Это была знакомая, родная боль. Драмар не мог вспомнить времени, когда бы ноги не болели, — это продолжалось будто бы всю жизнь. Всегда приходилось двигаться через не могу, через усилие, непонятно где находя для этого силы.
Глядя на беззаботно ползающую и кувыркающуюся малышню, он пытался вспомнить свое детство. Бесполезно. Не мог он вспомнить никакого детства.
Он помнил себя только вечно старым с болящими ногами, руками, и периодически накатывающей слабостью по всему телу.
Ни детства, ни молодости, ничего. Только вечная и необратимая старость.
Несколько следующих минут он напряженно всматривался в себя, в свои воспоминания. Ведь что-то же должно быть? Воспоминания последних лет были на месте. Пусть смазанные, однообразные, — как и вся жизнь в племени, — но были. А где же то, что происходило с ним десять лет назад, двадцать, тридцать?
Где, где же они?
Уже не первый раз он вдруг осознавал, что целые куски памяти просто исчезли из его сознания, куда-то утекли, растворились бесследно.
В руке лежал посох-клешня. Старик погладил его отполированную временем, но с засечками поверхность. Иногда, какая-то случайная вещь, или ребенок, помогали ему вспомнить прошлое, натолкнуть на мысль. Иногда, от таких случайных вещей, на поверхности сознания вдруг всплывали куски воспоминаний, казалось, почти что чужих.
Проблема с памятью была старая, — больше нескольких лет точно. Он то вспоминал о ней, то вновь забывал.
Когда вспоминал, то какое-то непродолжительное время мучил себя,пытался выдавить из памяти ворох прошлых воспоминаний, — но хватало его максимум на неделю.
А потом…потом это и проблемой уже не казалось. Обычные, повседневные дела вновь затягивали в омут бесконечного круговорота.
Ощупывая свой посох по всей длине, он чувствовал сморщенным пальцем глубокие засечки…И в этот раз будто бы что-то промелькнуло в голове. Какое-то знание…Знание о том, что же действительно значит для него этот посох.
Как давно с ним посох? Очень давно.
Он выставил его перед собой, глядя на него, как в первый раз.
Что же значили эти насечки?
Голова напряглась и ответ всплыл сам собой, — годы.
Каждый прожитый год — одна насечка. Как просто и очевидно. Почему же он вдруг об этом забыл?
Драмар решил пересчитать, сколько лет там получится. Ему и самому стало дико любопытно. Что-что, а считать он, — в отличии от подавляющего большинства гоблинов, — умел.
Десять. Двадцать.Тридцать.
Для облегчения счета, он на каждом десятке загибал палец.
Насечки были с каждой стороны четырехгранного посоха.
Сорок. Пятьдесят. Шестьдесят.Семьдесят.
Драмар все считал и считал.
Пошла третья сотня. Насечек было много, они испещряли посох по всей длине мелко-мелко, почти вплотную друг к другу.
И сейчас у него сердце похолодело, от возникшей вдруг мысли. Он никогда прежде
