называть представлением.
Все тяжелее соответствовать моему изложению: оно говорит нечто новое, и все же за него цепляются осколки скорлупы прежнего.
Неужели некое неудовлетворенное желание превращает человека в безумца? (Думаю о Шумане и о себе тоже.)
Революционером будет тот, кто способен революционизировать себя.
Люди религиозны в той степени, в какой полагают себя не столько несовершенными, сколько больными.
Всякий хотя бы наполовину достойный человек считает себя полностью несовершенным, а человек религиозный видит себя презренным.
Что ущербно, должно оставаться ущербным.
Чудо само по себе есть жест Бога. Подобно человеку, который сидит спокойно, а затем делает внушительный жест, Бог позволяет миру существовать в покое, а затем сопровождает слова святых символическим явлением, жестом природы. В мгновение, когда святой говорит, деревья вокруг склоняются, будто в поклоне. Верю ли я, что так происходит? Нет.
Единственный способ для меня поверить в чудо – это увидеть его собственными глазами. Так что я мог бы сказать, например: «Невозможно увидеть эти деревья и не ощутить, что они откликаются на слова». Или же: «Невозможно увидеть морду вон той собаки и не увидеть, что она вся во внимании и следит за хозяином». И могу представить, что простой пересказ речений и жизни святых заставит кого-то поверить, что деревья склонились перед ними. Но не меня.
Приходя домой, я ожидаю сюрприза, но его нет, и потому я, конечно, удивлен.
Верьте! Это не причинит вреда.
Верить значит подчиняться кому-то. Подчинившись однажды, вы уже не можете, не восстав, сначала оспорить веру, а затем вновь счесть ее убедительной.
Крик о помощи громче всего у одного человека.
И никакая беда не больше той, какую испытывает отдельный человек.
Итак, один человек может оказаться в беспредельной беде и ему потребуется беспредельная помощь.
Христианство – религия для тех, кому нужна беспредельная помощь, то есть для тех, кто пребывает в беспредельной беде.
Вся Земля не познает беды большей, чем отдельная личность.
Христианская вера, я полагаю, есть спасение от этой беды.
Тот, кому она дана в такой беде, раскрывает, а не сжимает сердце, и принимает исцеление.
Тот, кто таким образом раскрывает сердце Богу в скорбных признаниях, раскрывает его и для других. Он теряет свое особое положение отдельной личности и становится подобен ребенку. Это значит, что он лишается должности, достоинства и обособленности. Раскрыть себя другим можно лишь в особой любви. Последняя признает, что все мы – испорченные дети.
Можно также сказать: ненависть среди людей проистекает из нашей обособленности друг от друга. Мы не хотим, чтобы кто-то заглядывал внутрь нас, ибо картина там неприглядна.
Конечно, продолжайте стыдиться того, что внутри вас, но не себя перед другими.
Нет беды большей, чем беда одного человека. Ибо если некто чувствует себя потерянным, это и есть величайшая беда.
1945
Слова суть дела[55].
Лишь тот, кто несчастлив, вправе жалеть других.
Неразумно гневаться даже на Гитлера, не говоря уже о Боге.
Когда люди умирают, мы оцениваем их жизнь в благоприятном свете. Сквозь дымку их жизнь кажется благополучной. Для самого же человека жизнь была вовсе не благополучной, но неполной и богатой треволнениями. Для него нет утешения, его жизнь обнажена и презренна.
Как если бы я сбился с пути и спросил у кого-то дорогу домой. Он ответит, что покажет мне дорогу, и пойдет со мной по утоптанной тропе. Внезапно тропа заведет в тупик. И мой провожатый скажет: «А теперь ищите сами, как вам дойти».
1946
Чем меньше знаешь и понимаешь себя, тем менее ты велик, сколь ни богат твой талант. По этой причине Фрейд, Шпенглер, Краус, Эйнштейн вовсе не велики.
Шуберт нерелигиозен и меланхоличен.
Все ли люди великие? Нет. Тогда откуда надежда однажды стать великим? Почему тебе должно быть даровано то, чего лишены твои собратья? С какой стати? Если не твое желание богатства делает тебя богатым, тогда некое наблюдение, некий опыт. И каким опытом ты обладаешь (не считая тщеславия)? У тебя просто есть талант. А мое представление о себе как о неординарной личности сложилось куда раньше, чем я ощутил в себе некий талант.
О мелодиях Шуберта говорят, что они полны кульминаций, чего нельзя сказать о мелодиях Моцарта. Шуберт – это барокко. Можно выделить конкретные места в мелодиях Шуберта и сказать: смотрите, вот оно, вот здесь идея пришла в голову.
Мелодии других композиторов подвластны принципу: всякий побег дерева есть дерево в ином смысле слова. То есть: не позволяйте себе обмануться утверждением, что все они – мелодии. Они суть шаги по тропе, ведущей от того, что нельзя назвать мелодией, к тому, что также нельзя ею назвать.
Если просто взглянуть на ряды нот и изменения тона, все эти структуры несомненно покажутся согласованными. Но если приглядеться к полю, в котором они пребывают (то есть к их значимости), потянет сказать: здесь мелодия сильно отличается от другой (у нее иное происхождение, она играет иную роль, inter alia[56]).
Идея прокладывает себе дорогу к свету.
Замечание Юкунда в «Последнем смехе»[57], что религия состоит из знания: если для него все идет хорошо, судьба может перемениться к худшему, – это выражение той же доктрины, что и слова: «Господь дал, Господь взял».
Тяжело понять себя, поскольку то, что делаешь из щедрости и доброты, можно делать и из трусости или безразличия. Конечно, человек может поступать так-то и так-то из истинной любви, но также из обмана или от холодности сердца. И только если я погружусь в религию, эти сомнения будут утишены. Ведь лишь религия способна уничтожить тщеславие и одолеть любую прихоть.
Хочу сказать следующее: того, кто не может воспринять слово «pas» в выражении «je ne sais pas»[58] как «ударение», нельзя научить языку указанием «произноси со значением».
Если читать вслух и читать хорошо, вы сопровождаете слова яркими образами. Во всяком случае так часто бывает. Порой («От Афин до Коринфа…»[59]) дело в пунктуации, то есть в точности интонации и в продолжительности пауз.
Удивительно, как тяжело порой поверить в то, чего не видел сам. Если слышу хвалу Шекспиру из уст достойных людей нескольких столетий, я не могу избавиться от подозрения, что эти похвалы суть лишь признак хорошего тона, хотя и говорю себе, что это не так. Мне нужен авторитет Мильтона, чтобы поверить. В его случае я принимаю незаинтересованность как данность. Конечно, я вовсе
