быть новый ящик в картотеке.
Ты должен говорить новое и все же ничего, кроме старого.
Ты должен на деле говорить старое – но в то же время новое!
Различные «толкования» должны соответствовать различным применениям.
Поэт должен всегда спрашивать себя: правда ли то, что я пишу? Это вовсе не означает: происходит ли это в реальности?
Верно, что нужно собирать старый материал. Но для нового здания.
Мы становимся старше, а проблемы проскальзывают у нас меж пальцами, как и в юности. Мы не просто не можем их поймать, мы не в состоянии их удержать.
Удивительно отношение ученых: мы по-прежнему не знаем этого, но оно познаваемо, и всего лишь вопрос времени, когда мы все узнаем. Принимается как данность.
Могу представить, что некто считает имена «Фортнум» и «Мейсон»[51] подходящими друг другу.
Не требуйте слишком многого и не бойтесь, что требуемое превратится в ничто.
Люди, постоянно спрашивающие «Почему?», подобны туристам, которые, стоя перед зданием, читают у Бедекера[52] историю строительства и за книгой не видят самого здания.
Контрапункт может представлять собой экстраординарно сложную задачу для композитора, а именно: учитывая мои склонности, каким должно быть мое отношение к контрапункту? Композитор может придерживаться общего отношения, но это отношение будет не его собственным. И не ясно, каково же его собственное отношение.
(Думаю в этой связи о Шуберте: о его неуемном желании брать уроки контрапункта в конце жизни. Думаю, его цель состояла не просто в обучении, но в стремлении определить собственное отношение к контрапункту.)
Мотивы Вагнера можно назвать музыкальными прозаическими предложениями. И при наличии такого явления, как «ритмическая проза», эти мотивы можно перевести в мелодическую форму, но без того, чтобы они породили мелодию.
Вагнерианская драма тоже не является драмой, но связыванием ситуаций воедино, как на нитку. И эта нить искусно сплетена, но, как с мотивами и ситуациями, не рождена вдохновением.
Не вдохновляйся примером других, только примером природы!
Язык философии деформирован словно слишком узкими башмаками.
Персонажи драмы пробуждают в нас сочувствие, они словно знакомые нам люди, часто люди, которых мы любим или ненавидим. Персонажи второй части «Фауста» не вызывают симпатии вовсе! Мы не чувствуем, будто знаем их. Они кажутся мыслями, а не людьми.
1942
Математик (Паскаль), который восхищается красотой теоремы из теории чисел, как если бы он восхищался природными красотами. Чудесно, говорит он, какие замечательные свойства у чисел. Как если бы он восторгался красотой граней кристалла.
Можно сказать: сколь удивительными законами Творец наделил числа!
Нельзя возделывать облака. Вот почему будущее, о котором лишь грезят, никогда не наступит.
До появления аэропланов люди мечтали об аэропланах и мире, в котором те будут летать. Но поскольку реальность не имеет общего с мечтой, у нас нет причин верить, что реальность формируется нашими мечтами. Ведь мечты – мишура, как бумажные шляпы и костюмы.
Популярные сочинения ученых суть не выражение упорной работы, но почивание на лаврах.
Если вас уже кто-то любит, никакая жертва не будет слишком высокой ценой, но любая жертва слишком велика, чтобы купить любовь.
Если принять, что есть такие явления, как глубокий и неглубокий сон, то есть и мысли, которые кроются в глубине, и те, что блуждают на поверхности.
Нельзя извлечь семя из почвы. Ему нужны тепло, влага и свет, чтобы оно проросло.
(Даже касаться его нужно с величайшей осторожностью.)
То, что мило, не может быть прекрасным.
Некто заперт в комнате, если дверь не заперта и открывается внутрь, но ему не приходит в голову потянуть, а не толкать.
Поместите кого-либо в неподходящую среду, и ничто не будет в порядке. Организм покажется нездоровым во всех отношениях.
Верните его в привычное окружение, и все мгновенно расцветет. Но если он не окажется в привычной среде, что тогда? В лучшем случае он будет походить на инвалида.
Если белое становится черным, одни говорят: «По сути это одно и то же». А другие, если цвет становится лишь чуть темнее, говорят: «Цвет полностью изменился».
Архитектура есть жест. Но не всякое осмысленное движение тела является жестом. Лишь в той малой степени, в какой любое функциональное здание есть архитектура.
В настоящее время мы сражаемся с неким направлением. Но это направление отомрет, превзойденное иными. И люди перестанут понимать наши доводы против него, не поймут, зачем требовалось все это произносить.
Искать дефекты в ущербном доводе и охотиться за призраками.
1943
Примем, что 2000 лет назад некто изобрел форму и заявил, что однажды она окажется формой средства передвижения.
Или так: некто придумал механизм парового двигателя, не имея ни малейшего понятия о том, что его можно использовать как двигатель.
Что принимаешь как дар, есть трудная задача.
Гений заставляет нас забывать о таланте мастера.
Гений заставляет забыть талант.
Где гений тусклее, там сквозь него проступает мастерство. (Из увертюры к «Тангейзеру»[53].)
Гений не позволяет нам разглядеть талант мастера.
Только там, где гений тусклее, мы видим талант.
1944
Почему я не должен использовать слова вопреки их типичному употреблению? Не это ли делает, например, Фрейд, когда именует даже тревожный сон сном об исполнении желаний? В чем разница? В науке новое употребление оправдано теорией. А если теория оказывается ложной, тогда приходится отказываться и от нового употребления. Но в философии расширенное использование слов не оправдывается истинностью или ложностью мнений о процессах в природе. Никакой факт не оправдывает этого и не может преодолеть.
Мы говорим: «Вы понимаете это выражение, не правда ли? Что ж, то, как вы его понимаете, есть смысл, в котором я его использую». (Не «значение».)
Как если бы значение было ореолом, окружающим слово в любом употреблении.
Мысли в покое. Это цель, к которой стремится каждый философствующий.
Философ – тот, кому надлежит исцелить в себе многие болезни понимания, прежде чем он подступит к понятиям здравого смысла.
Если в жизни мы окружены смертью, то и в здоровье нашего понимания мы окружены безумием[54].
Хотеть мыслить – одно, иметь талант к мышлению – совсем другое.
Если и есть что-либо в фрейдовской теории толкования сновидений, оно показывает, насколько сложной обработке человеческий разум подвергает факты.
Столь сложен, столь нерегулярен способ представления, что его едва ли можно и далее
