врач и предложил ему то, чего тогда еще никто не пробовал, – пересадку печени. Поскольку терять ему было нечего, он согласился, ничего не сказав родным, чтобы не давать им напрасных надежд.
Когда после операции он проснулся, врач сообщил ему, что все прошло хорошо. Нужно было просто подождать месяц-другой, чтобы узнать, приживется ли пересаженный орган, не будет ли отторжения.
Через несколько часов приехали его жена и дети, и врач им все объяснил. Они так пережили его болезнь, агонию, завещание, ожидание конца, что были почти разочарованы чудом.
Жена не смогла это перенести.
Он поправился, и они развелись.
Несколько позже из книги профессора Жана Бернара я узнал, что это обычное дело. Что семья, пережившая смертельную болезнь одного из ее членов, не выдерживала потом его возрождения к жизни. И что это явление известно как… комплекс Шабера! В память о жене полковника Шабера Розе Шапотель, которая не смогла перенести, что ее муж воскрес.
Чем старше мы становимся, чем больше меняются времена, тем труднее не погрузиться в негатив.
Надо остерегаться.
Иначе устаешь, а потом уже больше не хочется. Ничего.
Исход надвигается.
Обычно это начинается, когда мы ищем Другое в прошлом.
Мы отрываемся от настоящего, которого уже не знаем и которое тем не менее образует оболочку жизни. Мы прячемся в «Раньше было лучше!».
Но как ты хочешь обрести его, это Другое, если оно давно умерло и похоронено?
И никогда не вернется.
Это несбыточное желание.
Надо сохранять свое любопытство, свое приятие не прошлого, а настоящего, не того, что умерло, а того, что живо.
Находить людей, которые умеют удивлять и вдохновлять, вещи, которые будут восхищать. Отправляться их искать и, возможно, находить чуть дальше, чем прежде.
Мы можем постоянно возрождаться.
Надо только осмелиться.
Осмелиться снова обрести невинность младенца.
И иметь мудрость всегда оставаться безрассудными.
Участь, что ждет здесь, на Западе, наших стариков, ужасна.
В пятидесятые годы они еще жили со своими семьями. Это само собой разумелось. Они оставались с детьми, внуками.
Сегодня здесь все кончено.
Мы ими больше не занимаемся. Их изъяли из семей, из жизни. Мы помещаем их в дома престарелых. Говорим: «Там им будет лучше».
Мы изгнали их в это пространство, где они непременно потеряют рассудок.
Поскольку, чтобы жить в таком доме, надо обязательно потерять рассудок. Чтобы больше не видеть стен. Чтобы больше не видеть той реальности, которую мы им обеспечили.
У них нет выбора, кроме как стать невидимыми.
Забыть самих себя, как мы хотим забыть о них.
Это один из способов убить их, не убивая.
Похоронить еще живыми.
Вот к каким действиям, здесь и сейчас, приводит это общество.
Даже не задумываясь.
Будь то в Африке, в арабских странах, в России, – везде, где есть еще жизнь, я вижу стариков. В кругу семьи. Как это у них принято.
Живых и здоровых.
О чем я сегодня мечтаю?
Больше не отступаться от неуемного желания Другого.
Быть на море, наедине с молчаливым матросом, в лодке, несущейся вперед, по воле ветра, от одного берега к другому.
Купаться в море.
Останавливаться в порту в базарный день.
Сойти на берег, чтобы найти незнакомые мне ингредиенты, с помощью которых попробовать приготовить еду.
Смотреть на людей, чей образ жизни и язык мне неизвестны.
Быть проездом.
Успеть испытать радость.
Перед тем как снова пуститься в бега.
Отбыть в Другое.
Всегда в Другое.
Есть люди, которые боятся умереть в незнакомом месте, за границей, которые уезжают только туда, где поблизости есть больница. Что до меня, я никогда о том не думаю. Как все было в прежние времена? Во времена исследователей, авантюристов, великих путешественников такой вопрос даже не стоял. Встретишь ли ты смерть в известном тебе месте или нет, какая разница? Когда ты почувствуешь, что смерть подступила, никто ничего не может для тебя сделать. А если твой час не настал, ты всегда можешь немного отодвинуть свой конец.
Если все серьезно, ты это почувствуешь. Когда я снимался в фильме «Видок»[14], мне каждый день приходилось подниматься по четыремстам пятидесяти ступеням Пантеона. Я чувствовал, что у меня болит спина, болит рука, я понимал, что со мной происходит: у меня были все симптомы инфаркта. Я оттянул это на месяц, дождался последнего дня съемок, чтобы прямиком поехать в больницу, где мне сделали операцию, поставив пять шунтов.
Все в голове, не только боль, но и все остальное.
Конечно, когда ты в пути, если у тебя уже были проблемы со здоровьем, сердечные приступы, тебя может посещать мысль о смерти.
Но ты точно так же рискуешь протянуть ноги один в деревне в десяти минутах от дома, не успев даже понять, что происходит, как и в пустыне на другом конце света.
Так зачем же лишать себя Другого?
Чтобы поскорее сдохнуть?
Что до меня, мне все равно, где меня похоронят.
Там, где помру, – и дело с концом. В любом месте на Земле, где угодно в мире.
Время идет и обо мне не забывает.
Оно оставляет на мне свои следы, постепенно портит мою кровь, ну и прекрасно.
Я не стану мечтать о вечности: мы не в состоянии ее вынести. Мы не похожи на эти деревья, которые могут жить двести пятьдесят, пятьсот, тысячу лет, настолько в них меньше дури, чем в нас.
О смерти, когда ты молод, вообще не думаешь. Или воспринимаешь ее как игру. Дети часто играют в смерть. А потом, со временем… ты начинаешь думать об этом, и это хорошо. Это как подготовка.
Старость, она должна служить лишь умиротворению и обузданию всего, что составляло твою жизнь.
Мы обычно сами решаем, когда настает время уходить.
Мы умираем не от старости, а потому, что этого хотим. Потому что становимся достаточно свободными, чтобы просто высвободиться от жизни. Это трагедия, невероятная боль, но также благородство и мужество.
Когда обращаешь внимание на то, чем и как живешь, уже примерно представляешь, как умрешь.
Наш страх – наша смерть.
Но смерть меня не страшит.
Я пишу это, хотя не знаю, как буду реагировать, когда настанет мой день.
Это похоже на парней, которые говорят:
«Если бы мне было двадцать во время войны, я бы выстоял».
Ты говоришь… Но о себе заранее ничего не знаешь.
Поди узнай, как отреагировал бы на ужас, на пытки. Мы никогда не знаем. Даже о героях нам неизвестно, действительно ли они герои и почему на самом деле стали героями.
Известно только то, что они пострадали.
Так что в конце, когда окажешься на краю бездны, в этой головокружительной пустоте, в которой у тебя нет никаких ориентиров, как знать, как ты будешь реагировать?
Возможно, ты провел всю жизнь, колотясь головой о стену или коленопреклоненно читая молитвы в церкви, а в последний момент остался наедине с самим собой.
Если твой Бог может принести тебе хоть немного покоя при жизни или при твоем последнем вздохе, это прекрасно.
Но это мало что меняет.
Вопросы остаются прежними.
Единственное,
