спустилась с холма, смеясь и плача одновременно при виде воды. Ей было все равно, чистая ли вода, лишь бы она была холодной. Она заходила в воду по плечи и, возможно, даже опускала голову под воду, чтобы остановить жар.
И тогда она увидела рыцаря, лежащего на животе, опустив ноги в воду. Она опустилась на колени рядом с ним и попила, откашливаясь; в воде было что-то отвратительное. Отвратительное и маслянистое. Но ее горлу стало легче.
Она посмотрела на рыцаря и увидела, что он был силен, красив и мертв. Она заплакала от того, насколько он был красив. Даже его шрамы были прекрасны и совершенны, и яма на щеке, куда Господь приложил Свой перст, чтобы отметить его как святого. Она легла рядом с ним на бок и сняла с него шлем. На нем все еще был кольчужный капюшон, но теперь она могла лучше разглядеть его суровое, красивое лицо. Обручальное кольцо ее мужа висело на шнурке у нее на шее, и она сняла его, подышала на него и надела рыцарю на палец, хотя оно не доходило до второго сустава, потому что у него были ладони солдата.
— Я выхожу за тебя замуж, — сказала она. — Я выхожу за тебя замуж сейчас, рыцарь.
Она заплакала и поцеловала его неподвижные губы, сначала нежно, потом языком. Его губы были теплыми. Он дышал. Она не могла понять, мертв ли он. Возможно, и нет, но, как и она, он скоро станет таким. Скоро все будут такими. Она убрала волосы с его лба и погладила его по лицу рукой.
— Мой муж на Небесах со своей первой женой, но я тоже попаду на Небеса, и ты будешь моим мужем там. И я буду хорошей женой. Я покажу тебе. Я переоденусь ко сну, — сказала она и сняла запятнанное болезнью платье и один из своих грязных чулок. Она устала, пока разматывала второй чулок, легла на закованную в доспехи спину рыцаря и там умерла.
Вот так священник и нашел мужчину в доспехах и бледную мертвую женщину, обнаженную, если не считать одного чулка, спина которой была покрыта следами чумы баклажанного цвета, как будто на ней танцевал маленький козленок и оставил на ней отметины своими копытами.
— Где я? — закричал с кровати Томас, его глаза были безумными.
— В моем доме, — ответил священник, глядя на него сверху вниз. — Ты серьезно ранен.
Священник держал фонарь возле его носа и рта.
Была ночь.
Томас начал припоминать. Существа из его сна были недружелюбны, поэтому он на мгновение задумался, был ли дружелюбен священник. Лягушки. Теперь он вспомнил. Лягушки приходили, цеплялись за него, поедали его, покрывали его лицо и руки. Он наблюдал со стороны, как маленькие колючие лягушки поедали его. Он вздрогнул, а затем продолжил дрожать. Боли в голове и в паху были отчетливыми: одна была свинцовой и тупой, как старый ржавый замок, закрепленный на шее и охватывающий виски; другая была горячей, как будто кто-то взял уголек из жаровни и положил ему на лобок. Все его тело было влажным и липким. Он чихнул.
Он снова взглянул на священника и увидел, что половина его лица была ярко освещена фонарем, который тот держал рядом с собой. Три неглубокие царапины пересекали его щеку.
— Что ты с ней сделал? — спросил Томас и тяжело выпрямился, глядя на священника опасными, мутными глазами.
— Ничего, друг. Она... о, царапины. Она оставила их мне, когда я оттаскивал ее от тебя. На берегу. На самом деле, я оттаскивал ее от... Там была... молодая жена, Матильда. Хорошая женщина. Сейчас с Христом, если вообще кто-то из нас там. Ты, наверное, болен.
— Где девочка?
— Я уговорил ее переночевать в конюшне, но она вернется, когда проснется. Еще час назад она сидела на этом маленьком табурете рядом с тобой. Она очень преданная.
Томас заглянул под изношенную простыню, которой был укрыт, и увидел, что с ним сделало это существо в реке: ужасная дыра в нескольких дюймах от основания его verge12 плакала в волосы. Вся кожа вокруг нее была опухшей, и рядом с ней, там, где нога переходила в пах, появилась отдельная опухоль. Вся эта область была в ужасном состоянии.
— Значит, во мне есть какая-то скверна от этой штуки, а также чума.
— Похоже на то.
— Ты совершил последние обряды?
— Три часа назад.
— Я постараюсь не грешить.
— Ты не в том состоянии, чтобы грешить, за исключением, возможно, нечистых мыслей.
— У меня их нет. Там, внизу, слишком болит.
— По крайней мере, ты в безопасности от похоти. У тебя есть какие-нибудь искушения, связанные с обжорством?
Томас покачал головой.
— И вряд ли можно назвать ленью отдых больного человека. Не волнуйся. Я позабочусь о твоей душе. Что касается тела, то оно в руках Божьих.
Томас кивнул.
— Ты убил его, знаешь ли.
Томас издал довольный звук, и его веки отяжелели.
— Оно поплыло вниз по реке, как старый пустой носок, оставляя за собой свои ужасные внутренности. Это было ужасное, смертоносное существо, и ты убил его своей собственной рукой. Это было достойно святого.
Томас уже спал.
Он снова проснулся перед самым рассветом от звука затрудненного дыхания. Не своего собственного. Кто-то страдал, пытаясь дышать с пробитыми легкими. Он не слышал этого звука со времен катастрофы при Креси, когда лежал со сломанной ногой, стрелой в лице и слушал, как его сеньор испускает последний вздох, втягивая окровавленный воздух вокруг ясеневых стрел, пробивших его хауберк в трех местах. Он всегда любил своего лорда за то, что тот не стонал, как это делали другие люди. Как это делал Томас. В глубине души он знал, что его лорд, граф де Живрас, умер, стиснув зубы и из последних сил сдерживаясь, чтобы не издать какой-нибудь неблагородный звук. У графа были не такие сильные руки, как у Томаса, — почти ни у кого не было, — но он был крепче. Он умер лучшей смертью, чем собирался Томас — обмотанный простынями, лежавший в постели.
Но теперь это ужасное дыхание.
За его окном.
Прошла тень.
Он поднялся на ноги и обнаружил, что правая нога полностью онемела, словно заснула, и все, что он мог сделать — не рухнуть на пол. Его тошнило, голова кружилась, из носа текло в бороду, но он схватил меч и прошел мимо спящего священника. Он открыл дверь как раз вовремя, чтобы увидеть фигуру мужчины, который, прихрамывая, направлялся к конюшням.
Где была девочка.
— Ты! — сказал он, но в конце фразы закашлялся.
Фигура не повернулась.
Томас попытался броситься на него, но одеревеневшая нога подвела
