Ты вспоминаешь с сокрушеньем. Они цветут – их не гнетет Рука холодного искусства. Лишь солнце яркое взойдет И оживет в них снова чувство. И чужды им обманы, лесть, Язык притворства, просвещенья; И свято там хранится честь — Души высокой упоенье! А ты, бедняжка, здесь узнал Друзей коварство, свет лукавый, Расчеты страсти разгадал И клевету с ее отравой.
Видимо, не зря она пишет о коварстве, клевете, притворстве и пр. Со всем этими низменными проявлениями человеческой природы ей пришлось столкнуться в свете. Но нигде гордая женщина не оставила подробностей своих разочарований, все схоронила в себе. Снова загадка, тайна… Только романтическая грусть красавицы-поэтессы усиливалась.
Между тем круг ее светских знакомств включал самых продвинутых людей своего времени. Кроме уже упомянутых персонажей, ее добрым приятелем был просвещенный путешественник А. И. Тургенев (1784–1845), который провел за границей значительную часть жизни, всюду разыскивая исторические материалы, касающиеся России. Будучи разносторонне образованным и очень общительным человеком, Тургенев завязал там множество знакомств с самыми выдающимися людьми эпохи. Поскольку это было возможно в условиях николаевской России, он широко и умело знакомил в своих письмах русских читателей с жизнью Запада.
А. И. Тургенев. Художник П. Ф. Соколов
Именно к Тургеневу во время глубокого душевного кризиса и первых серьёзных нервных приступов, связанных с опалой, казнью друзей-декабристов, смертью Николая Михайловича Карамзина, сына Петра, доносами, клеветой и проч., обратился Вяземский: «Сделай одолжение, отыщи мне родственников моих в Ирландии: моя мама была из фамилии О'Рейли. Может быть, придётся мне искать гражданского гостеприимства в Ирландии».
В особо отчаянные моменты прелестная Тимашева утешала приятеля добрыми словами и увещеваниями, вновь и вновь подчеркивая при этом лишь дружеский характер сочувствия.
Екатерина дружила с Е. А. Римской-Корсаковой (возлюбленной композитора Алябьева) и посвятила ей стихотворение:
Блажен, кто с вашею душою Свою навек соединит, Кто очарует вас собою И новым чувством озарит. Блажен, кому судьбою чудной В удел дано любимым быть. Стократ блажен, кто жизнью трудной Путь может с вами довершить…
И эти строки оказались пророческими, композитор пронес светлое чувство любви через всю жизнь, и только в 1840 году, после окончания его ссылки, они поженились.
Окруженная роем поклонников, Екатерина ни на ком не остановила свой выбор. О родителях – ни слова, муж далеко и живет своей жизнью, горячо любимые сыновья – в пансионе, у них уже свои интересы. Боязнь потерять все жизненные блага или, быть может, внутреннее благородство не позволяли ей забросить чепец за мельницу и дать сердцу волю.
В середине XIX века способом удержания человека от опасных для него самого и для общества искушений являлась светская мораль. Ведь нередко индивидуальные и общественные интересы не совпадали и даже противоречили друг другу. Открытое нарушение моральных норм наказывалось общественным порицанием, иногда остракизмом. Но общество охотно шло на компромиссы: осуждались не столько поступки, сколько их широкое освещение. Пушкин с горечью констатировал: «Свет… не карает заблуждений, // Но тайны требует для них»[9]. Кроме общепринятой морали поступками светского человека руководила его личная нравственность, определяя особенности межчеловеческих взаимоотношений, нормы повседневного поведения.
Существовала и еще одна причина столь высокоморального поведения Екатерины Тимашевой. Ее очень тонко прочувствовал Л. Н. Толстой, рассказывая о метаморфозе, которая произошла с многодетной матерью Долли Облонской – в юности она думала только о себе, а теперь в первую очередь о детях: «Прежде она одевалась для себя, чтобы быть красивой и нравиться… Теперь она одевалась не для себя, не для своей красоты, а для того, чтоб она, как мать этих прелестей, не испортила общего впечатления. И, посмотревшись в последний раз в зеркало, она осталась довольна собой. Она была хороша. Не так хороша, как она, бывало, хотела быть хороша на бале, но хороша для той цели, которую она теперь имела в виду»[10]. И нравственность Тимашевой в немалой степени определялась осознанием своего долга перед сыновьями: ради них, их репутации и будущих успехов в свете она должна была быть безупречной.
Нарядная, украшенная драгоценностями женщина не имела практически ничего своего и в финансовом отношении полностью зависела от мужа. Она была слишком «светской», чтобы зарабатывать на жизнь творчеством. Этому препятствовало и предвзятое отношение общества и критики к женщине-литератору. К тому же нельзя сказать, что ее произведения были отмечены каким-то выдающимся талантом. «Стихов своих Тимашева почти не печатала, – писал В. Вересаев, – и русская поэзия ничего от этого не потеряла: напечатанные два-три ее стихотворения стоят ниже уровня самой скромной посредственности. Вероятно, тем красивее и очаровательнее была она сама, если ее так восторженно превозносили поэты». Действительно, рифмы довольно банальны и заурядны, стихи Екатерины бесхитростны, и, тем не менее, они как-то трогают, несмотря на незатейливость.
Она вызывала пламенные чувства, которые проявлялись и явно, и тайно. Неведомые поклонники засыпали красавицу букетами.
Это всем известные события жизни Тимашевой, так сказать, ее витрина. Но существуют и некоторые труднообъяснимые факты. Одни из них связаны с таким своеобразным явлением светской жизни тех лет, как маскарады.
Традиция маскарадов началась еще при Петре I, окончательно сложилась в Екатерининскую эпоху, и увлечение маскарадами продолжалось на протяжении почти столетия. Маскарады устраивались во время новогодних праздников, включавших Рождество, Святки, Новый год, Крещение. В 1830 году В. В. Энгельгардт впервые в России открыл в своем доме публичные балы и маскарад, в Москве они проходили в зале Благородного собрания. Их любили за демократичность и некую интригу, за то, что они разрешали «сбросить оковы этикета»: дамы могли позволить себе чуть больше свободы в отношениях с мужчинами (например, первыми знакомиться, приглашать на танец). На маскараде можно было рискованно шутить, кокетничать, болтать с незнакомцами. Маскарад становился отдушиной, знаком естественности,
