мгновенно улавливала, подобно музыканту, которого просят сыграть незнакомую ему вещь, какие чувства нужно сейчас выразить, с помощью каких движений, и безошибочно выбирала и применяла соответствующие «технические приемы». При нежности сердца это было не притворство, а истинное сопереживание. Кроме того, чувство вкуса давало ей возможность проявлять его, не руководствуясь посторонними соображениями. В трактовке Пруста «верность вкуса» и есть эквивалент аристократической «естественности», интуитивного ежесекундного знания, что лучше всего делать в данных обстоятельствах.
Эта же верность вкуса помогала Тимашевой не мельчить с печатью ее стихов: они появлялись редко, но все – в изданиях Дельвига – Пушкина. Два ее стихотворения были опубликованы в последнем издании «Северных цветов», подготовленном Пушкиным в память об А. А. Дельвиге. Стихи обращены к мужчинам, подобная форма не так часто встречается в женской лирике. Произведения отличаются психологизмом, тонким анализом чувств. Стихотворение «К незабвенному» – это присущая поэтессе, выраженная в ласковых словах благодарность за испытанные к ней чувства и обещание вечной дружбы – и только: «Прости же мне души волненья,//И тайный вздох, и жар ланит; // Нет! не любви то упоенья,//Но сердце дружбой лишь горит». Действительно, не дарить же любовь всем, кто тобой восхищается. Но здесь поэтессу можно упрекнуть в кокетстве – сначала завлечение вздохами и взглядами, а в результате – «давайте дружить». Жаль, что не осталось свидетельств реакции современников на эти строки.
В стихотворении «К застенчивому» звучит мотив интуитивного восприятия, характерного для женщины. Она ободряет адресата, не уверенного в своей значимости, привлекательности, умении выразить обуревающие чувства: «…Говорит твой взор, когда молчишь //И выражением сильнее слов волнует». В данном случае чувства обращены не к ней, и поэтесса стремится дружески подбодрить робкого влюбленного. Любовь и дружба для Екатерины – это горение сердца, нечто истинное и сокровенное.
В 1834 году дом Киндяковых оставался одним из центров светской жизни Москвы, каким он был, по словам В. И. Бухариной, осенью 1830 года. Булгаков в письме к дочери 6 марта 1834 года писал: «Сегодня вечером я был у Киндяковых… видел я там Тимашеву, были Бартенев и Ермолов». Оживленная переписка Екатерины Александровны с Вяземским не прекращалась, а в светских беседах своих они обычно были склонны к куртуазно-религиозным, ни к чему не обязывающим двусмысленностям. Видимо, Вяземский испытывал к ней самые романтические чувства, и только поставленный ею предел не позволял перейти черту. В ожидании перемены погоды князь был склонен хвалиться адресатке своими любовными победами. Она же поощряла его рассказы, называя их исповедью грешника, а себя – его духовником. В письмах к Вяземскому красавица кокетничала: «Кто теперь она? Оставьте меня, по крайней мере, в сладкой надежде, что место духовника никто не заменил» (26 января 1832); «Нет, мое духовенство не сердится на вас» (24 июня 1832). Не трудно вообразить разочарование восхищенного красотой Екатерины, откровенно увлеченного и рассчитывающего на взаимность Петра Андреевича, когда он понял, что ему отводится роль всего лишь Друга.
Вот открытый лист от Друга, Пусть он вас предохранит От хандры и от недуга И жестоких покорит. Но в минуту наслажденья Миг один пусть будет мой, Пред кумиром упоенья Друга вспомните душой. * * *
Откровенно Тимашева говорит, что поклоннику не стоит надеяться на любовь, но на ее дружбу он всегда может рассчитывать. Остроумный, блестящий Вяземский при всех своих достоинствах был некрасив и не смог зажечь в красавице ответное чувство. Да было ли это чувство и у него? Известно, что Петр Андреевич был душевно предан своей умнице-жене. Но слова Тимашевой – слова женщины, абсолютно уверенной в своей власти над поклонником.
Екатерина вовсе не отличалась склонностью размениваться на легкие интрижки. Однако Пушкин ее не забыл и, можно сказать, оставил в резерве: «Что Тимашева? Как жаль, что я не успел с ней завести благородную интригу! Но и это не ушло». Очень может быть, что наш гений заблуждался в отношении Екатерины, но у него за плечами уже были романы с не менее блестящими замужними женщинами: Амалией Ризнич, Аглаей Давыдовой, Елизаветой Воронцовой, Анной Керн…
Тимашева находилась в особом положении. Ее супруг, грозный казачий атаман, был избран предводителем дворянства Оренбургской губернии. Теперь во владении Тимашевых насчитывалось – 156 340 десятин земли и 5780 душ. Он меньше всего желал оказаться в роли рогоносца. То содержание, которое он положил жене, позволяющее ей заказывать роскошные туалеты и украшения, пользоваться всеми преимуществами обеспеченной комфортной жизни, выплачивалось лишь при условии благопристойного поведения. Иначе – позор, бедность, отлучение от сыновей. Мы не знаем разветвления родственных связей Тимашевых, но, может быть, какие-то неизвестные нам родственники приглядывали за оставленной женой, слишком красивой, чтобы оставить ее без присмотра. Но никаких претензий по этому поводу предъявить Екатерине было невозможно – она всегда вела себя сдержанно и осмотрительно.
Впрочем, Тимашев навещал законную семью в старой столице. Например, 11 сентября 1831 Егор с соблюдением всех приличий посетил родственников жены Киндяковых.
Для московских знакомых Екатерины Александровны этот человек, почти всемогущий у себя в крае, не представлял интереса. А. И. Тургенев писал в феврале 1832 года Вяземскому: «К Тимашевой приехал какой-то муж, или улан, или казак».
Семейные связи не были порваны окончательно. Не только Егор Николаевич изредка приезжал в Москву, Екатерина неоднократно бывала в Оренбурге, ездила и в свое любимое поместье Ташлу. Бродила по полям, собирая красные маки, превращённые 160 лет назад фантазией Аксакова в волнующий воображение аленький цветочек. Воспоминания о Ташле поддерживали ее тяжелые минуты в Москве.
Один в саду завял цветок, И солнца луч его не греет. К нему не мчится мотылек, Его зефир уж не лелеет. Скажи же, кто тебя сразил? Коварный глаз иль зло другое, Иль холод севера убил, Иль чувство тайное какое? Иль на востоке ты друзей Покинул с тайным сожаленьем? Свободу ль их среди степей
