не оплакивать тех, кто погиб, а радоваться тем, кто выжил. Такова воля Хирииши. Таков ход вещей. — Шербера вздрогнула, услышав слова, которые говорила им когда-то Афалия. — И когда Инифри пришла и приказала нам сражаться, забыв о детенышах и песке, мы знали, что это наша Хирииши говорит с нами — и подчинились, потому что это был новый ход вещей. — Глаза Дшееш блеснули. — А что говорили ваши легенды?
Шербера не знала, что ей ответить.
— У нас не было богов до Инифри, — сказала она наконец, осторожно подбирая слова. — Мы верили, что жизнь дает Океан, и что магия — тоже порождение Океана, как ветер или волна.
— Но почему же тогда вы ей подчинились?
Шербера снова ответила не сразу: она вдруг отчетливо поняла, что с ней говорит не друг, и что эта женщина — даже не человек, хоть и ходит на двух ногах и носит одежды, сделанные своими руками.
— Сначала мы даже не поняли, что случилось, — сказала она еще осторожнее, пытаясь вспомнить те дни и понимая, что воспоминания обрывочны и спутаны, как нечесаная кудель. — На нас нападали зеленокожие, мы потеряли магию, на руках первых акраяр стали появляться золотистые метки... Поначалу мы просто бежали, спасая свои жизни, но потом... Инифри стала передавать свою волю через людей, которые прежде были нашими магами. Они стали говорить нам, что делать и куда идти, стали нести ее слово, стали растолковывать ее волю и воинам, и нам, акраяр. — Шербера перевела взгляд на повязку на руке. — И если кто-то не подчинялся, если кто-то считал, что не должен делать так, как сказала нам через магов Инифри — она его наказывала.
Болью.
Огнем.
Язвами и мором.
Безумием и увечьями.
Иногда Шербере приходилось напоминать себе, что Инифри обещала им всего две Жизни войны, и что это им была обещана в ней победа, а не тем, кто хлынул из Океана зеленой дикой волной.
Иногда ей казалось, что Инифри ненавидит их — женщин, эти утробы, носящие в себе новую жизнь, рожающие ее в муках только затем, чтобы Мать мертвых увидела, как эта жизнь умирает.
— Знай же, Шербера: мой народ тоже почувствовал на себе, что такое наказание Хирииши, — сказала Дшееш, и теперь от ее ленивых повадок не осталось и следа. — Ведь драконы, которых ты видела сегодня, не только наши союзники, но и стражи.
В палатку, держась за низ живота и охая, вошла какая-то желтоглазая женщина, и Дшееш похлопала Шерберу по плечу и поднялась с лежанки, давая понять, что разговор окончен.
Шербера не пошла в палатку Тэррика этим вечером — он снова был там в толпе ведущих, своих близких, а теперь еще и магов из Иссу, и женщине в их разговорах было не место.
Она знала, где искать Фира, если он не в карауле, и нашла его — стоящим на границы темноты и света, у самого края наброшенного на войско магического покрывала, рядом со своим огромным, черным, как ночь, конем. Оба они: и конь, и его хозяин, смотрели вперед, туда, где вдалеке, в ночи изредка вспыхивали языки пламени — драконы охотились или просто развлекались под луной Шеле, что ползла по небу, молодая и золотисто-яркая, как новый день.
Шербера подошла бесшумно, легко ступая по мерзлой, чуть присыпанной снегом земле. Пармен сделал вид, что не заметил ее, и только большое черное ухо чуть повернулось в ее сторону, когда она приблизилась и остановилась.
— Пахнет водой, — сказал Фир, глядя перед собой.
Она принюхалась.
— Я не слышу.
— Для тебя этот запах — часть того мира, к которому ты привыкла, — сказал он, притягивая ее в свои объятья. — Но я постоянно его чувствую. Как будто кто-то потрошит сырую рыбу у меня под носом
— Мне нравится запах Океана, — сказала она, обхватывая руки Фира своими и прижимаясь спиной к его груди. Пармен тут же отвернул ухо и, казалось, перестал замечать их обоих. — Это запах жизни. Запах рождения.
— Запах сырой рыбы, — повторил Фир упрямо, но Шербера не обиделась. Для него наверняка так и было. — Мне нравится запах Пустыни. Это запах раскаленных на солнце камней и чистой воды, бьющей прямо из-под земли. Никаких внутренностей и гниющих водорослей. Только огонь или вода, только смерть или жизнь.
— Пустыня безжалостна, — сказала она.
— Пустыня прекрасна, — сказал он.
Шербера развернулась в его объятьях и посмотрела в темные глаза.
— А разве красота не может быть жестокой? — спросила она, принимая правду Фира, но не отказываясь от своей. — Разве не красива хищная птица, наносящая смертельный удар с небес, или узорчатая змея, удушающая в объятьях, или черношкурый фатхар, убивающий одним ударом мягкой лапы? Твоя пустыня прекрасна и безжалостна одновременно, карос каросе. Как ты и твой гордый конь.
Ставшие чуть мягче от влажного воздуха Побережья губы Фира коснулись ее, и Шербера рассмеялась, когда услышала рядом отчетливое и пренебрежительное лошадиное фырканье.
Конь смеялся над своим влюбленным хозяином или над ее словами? Но ведь это была совсем не лесть.
— Поедешь со мной? — спросил Фир немного времени спустя, и она удивленно на него посмотрела. — Пармен хочет размяться перед сном. Он не против второго всадника.
Шербера не спросила, откуда он знает. Честно говоря, она бы даже не удивилась, узнав, что конь обладает магией и умеет разговаривать с Фиром с помощью каких-то своих чар. Такой огромный и умный зверь определенно должен был быть отмечен Инифри.
Фир подставил руки, чтобы она смогла вскочить на широкую спину коня, и легко запрыгнул следом, оказавшись позади. Обхватив Шерберу свободной рукой, он крепко прижал ее к себе, и, приказав держаться, чуть тронул пятками черные бока.
Пармен, доселе стоявший неподвижно, сорвался с места подобно запущенному меткой рукой копью.
Ветер ударил Шербере в лицо. Она снова легко рассмеялась, и глубокий смех Фира вторил ее смеху. Они поскакали навстречу драконам, так быстро, что силуэты неприкасаемых, казавшиеся от лагеря маленькими, казалось, росли прямо на глазах. Шербере даже показалось, что она уже чувствует запах дыма, исходящего из их ноздрей, кто-то из драконов поднял голову и посмотрел в их сторону — Пармен повернулся и побежал вдоль лагеря, подставив огненным созданиям бок.
Союзники. Стражи. Что они сделают, если кто-то из войска вдруг решит, что сражаться бесполезно, и
