мне няня, — сегодня уже готовиться к посту надо, друг у дружки прощенья все просить станем. И ты уже — отроковица и за всякой грех ответ несешь.
И правда, мне кажется, что сегодня особенное какое-то воскресенье, серьезное. И ждешь торжественного чего-то, необычайного.
Когда после вечерни в гостиной просят все друг у друга прощенья, а муж Александрушки-кухарки бухается даже всем в ноги, то мне становится так странно-тесно в груди, точно вот: — возьми и полети! С запинкой (совестно-неловко чего-то) я повторяю за прочими: «прости, Христа ради» и «Бог простит!»
— Ну, прости меня! — берет мама меня за ушки, — и я вдруг нежданно для себя заливаюсь слезами какого-то неописуемого чувства. Обхватываю колени ее и шепчу:
— Мамочка, за что же?
— А ты скажи «Бог простит!», дурашка, — наклоняется она ко мне, — а плакать-то нечего… Ну! Говельщица ты этакая!
И от этого «говельщица» что-то новое, такое радостное заливает сердце. Я вспоминаю, что мама обещала брать меня за все, за все службы в церковь, и даже на рассвете, на погребение Христа и за Светлую Утреню в Пасху.
— Мамочка, мама, — могу я только шепнуть ей в шейку и швыркаю еще сильнее носом.
— Простите, барышня, Христа ради, — берет мою ручку Василий…
— «Барышня», — думаю я, — как вдруг сразу можно стать взрослой! Нас рано ведут спать.
«Бог простит» — слышится мне сквозь дрему. На другой день — «чистый понедельник», и мы едем в баню. Уроков нет, а только мама читает нам жития Святых, и так это все удивительно и такое все совсем другое. И няня Соня наша совсем уже не та, что прежде. Она не шалит, не выдумывает новые игры, не возит на себе братишку, не смеется. Только вот по дороге в баню не утерпела и рассказала, как вчера за ужином «баба Лиза», доедая рыбу пожадничала и подавилась костью.
— Посинела, глаза выкатила, ну прямо страсти! Долго ли кончиться! — ни туда — ни сюда кость-то. Да кто-то догадался свечкой ей протолкнуть… Ну и… прошло. А то уж мы подумали, что и по-делом, может, ей! Нам-то все не доверяет, — мамочка ее оставит домовничать, как на дачу уедете, а она все-то баночки с вареньем ниткой перетянет, да заметит, до каких пор съедено. Да… вот, мы только бывало с Катюшкой, возьмем да ложкой все и переболтаем, стенки-то обмажем, а она-то, жадина такая! бесится.
Мы до смерти жалели, что спали и не видели, как «баба Лиза» давилась костью. Хоть и страшно, а любопытно, — как это свечкой протыкали? Соня обещалась показать и свечку. Но когда мы вернулись, она совсем притихла и не велит нам поминать больше про бабу Лизу, а сама собирается к ней просить прощенья. Соня и с виду стала совсем другая, и волосы у нее блестят, пахнут лампадным маслом, и кажется, что она похожа на гладенькую репку. Соня не пьет в пост чаю, а только кипяток с сушеной земляничкой, которую ей мать привезла из деревни. И сахару Соня не берет, а покупает на копейку каких-то пестрых, душистых «крошек».
И я тоже не пью чаю, и кажется, будто кипяток куда вкуснее, а кро-шки… Чудо — эти крошки!
Соня после чаю читает Евангелие и объясняет нам, а потом много рассказывает об Иисусе Христе, и как Его мучили люди, и об Иуде-предателе и много-много… Нам делается так жалко Иисуса Христа, что мы плачем, и Соня тоже сморкается все…
Сказок не говорит больше Соня, и даже про барсука, что жил в лесу у их деревни, ничего не рассказывает. — «Празднословия не даждь ми!»89 — объясняет она. Когда мы хотим гулять теперь, то она водит нас на паперть церкви, где нарисована большая картина Страшного Суда, и показывает всякие грехи и муки.
И я уже знаю, что на каждом-то шагу стерегут человека бесы, и когда согрешишь, то радуются они, а Ангел-Хранитель[25] отходит и тихонько плачет. Такой красивый… милый ангел. Знаю тоже, что только до 7 лет детки чисты, и когда умирают, то ангелочками у Бога. А кто старше — должен «ответ нести», и потому вот каяться нужно.
И все бы слушал и слушал…
Ах, какие удивительные дни настали. Вся наша жизнь как-то вдруг переменилась. Даже вот, никто не заставляет пить молоко и яйца есть. А новое… — все такое вкусное! И грибки, и разные ягоды, молоко миндальное, яблочки моченые и этот душистый постный сахар! Баранки теплые, позвякивают на мочалочке — прямо из курени! Чудесный какой _о_н, — пост!
День за днем уходит он, и вот уж скоро пойдем мы к исповеди с мамой. Мы ходим в церковь… и там все иное: грустно как-то, заунывно, и люди-то будто другие, — в темном, в платочках, вздыхают по уголкам. Таинственно и страшно подумать: _и_с_п_о_в_е_д_ь, и замирает сердце!
Соня говорит, что так и надо — трепетать и страшиться, потому что Сам Господь стоит невидимо и грехи принимает.
И все-то, все сказать Ему надо, а коли что утаишь, то вдвойне зачтется… Если забудешь, то — ничего, а утаить вот никак нельзя.
И я молюсь, усердно молюсь Богу, чтобы Он мне все простил и чтобы не было страшно.
Знакомые молитвы мне кажутся другими, и будто это для меня именно сказано: «и не осуждати брата моего»90… А этот «брат мой», с челочкой и светлыми кудряшками, только что вот плакал: расцапались опять с ним! И засыпая, я думаю, что завтра ни за что, ни за что не буду спорить с Сережей. Хочется быть послушной, доброй, чтобы не плакал милый Ангел-Хранитель…
-
И вот… все, все пропало, в один-единственный, ужасный день! Вспомнишь, — сожмется сердце, и нет уже радости от поста.
Вижу вот все, как было: и детскую, и Сережу перед образом, вот как он ёжится усталый, спать хочет, а все-таки _с_а_м_ читает молитвы. Раньше нарочно встал молиться, чтоб одному, чтоб «не мешали». Так он любит. А помешай ему, — собьется, забудет, заплачет, но не даст себе подсказать. И будет плакать, что не дали ему помолиться и долго еще во сне будет всхлипывать…
Я знаю все это. Знаю. А вот забыла _т_о_г_д_а, должно быть!? И… пирог с соленьем несчастный этот вижу в руке своей… вкусный, самый любимый мой пирог, с желтенькими капельками масла. Нажмешь пухлое тесто — и выступят!..
И как подскочила к Сереже, вижу!
— Посмотри, посмотри, — как губка! Пожми-ка!
— Не мешай!.. «Утешителю91… утешителю…» — Сережа беспомощно оборачивается на Соню.
— «Душе истинный», —
