страны, хоть географию её по нему изучай, разрисован сердечками любящих и их именами.
«Вы говорите, что не можете найти для своих писем нечто такое, что было бы мне интересно читать, писал он. Знайте же, мне всё интересно, всё, что вы видите в себе и вокруг себя, что видите и что ощущаете.
Рассказывайте мне, рано ли вы встаёте, чтоб ехать на работу, и с каким настроением? От чего зависит настроение? Где завтракаете? Вы едете на работу в трамвае – каждый ли день? Едете долго, в дороге читаете. Напишите, что происходит в пути: может, кто-то наступил вам на ногу и не извинился, кто-то уступил вам место и потом всю дорогу стоял над вами, разглядывал ваши руки, в которых вы держите книгу, и ваше лицо и не решался заговорить. Или всё-таки решился?
Какие люди окружают вас на работе? По собственному опыту знаю, это самый трудный вопрос. Какие отношения у вас с ними: кто вам нравится, кого вы ненавидите? Способны ли вы ненавидеть? Когда уходите с работы? Гуляете ли после работы по городу и где? Какие молодые люди пристают к вам на улице, желая познакомиться? Что вы им отвечаете? Как они реагируют на ваши слова? Что делаете, когда приезжаете домой? Рассказываете ли родителям о событиях дня? Когда ложитесь спать? Снятся ли вам сны?..
Миллион вопросов. И миллион ответов на них хотел бы я прочесть в ваших письмах. Эти письма не смогут заменить живого слова и взгляда, но сделать так, чтоб вы и я больше знали друг о друге, они могут. Хотите ли вы этого?»
20
До конца командировки оставались лишь две недели, бригадир нашёл Игорю кратковременную работу вблизи соседнего большого города. В гостинице города свободные места были, но фирма просила экономить – пришлось поселиться в общежитии большого судоремонтного завода. Система проживания там была знакома ему: работники одной организации занимали обычно квартиру из двух-трёх комнат с общим туалетом и общей кухней, в каждой комнате было по три-четыре кровати. Игорь занял пустующую койку в одной из комнат такой квартиры.
Образ жизни командированных на Севере Игорь усвоил достаточно хорошо. Если в свободное от работы время не пьют и не играют в карты, если не шляются без дела по городу и не «издеваются над Афродитой», так он называл хождение по бабам, тогда сидят друг против друга в гостиницах и общежитиях, курят и бесконечно болтают. Соседи-сослуживцы в этом плане не были оригинальны: днём они, как и все, куда-то уходили, должно быть, отправлялись на работу, по вечерам пьянствовали. Соседство было малоприятное, но ничего с этим нельзя было поделать.
Был там у соседей один Толя, ещё не старый мужик, которого те посылали за водкой. Этот Толя их боялся, потому что среди посылавших был и его начальник Дима, Димыч, как все его называли, мужик с длинным и тёмным лошадиным лицом и редкими волосами, начёсанными на узкий лоб. Посланный однажды с деньгами за дополнительным количеством спиртного, Толя вместо магазина укрылся в красном уголке общежития – был, конечно, уже пьян, как и все остальные, и хотел там на диване отлежаться и отоспаться. Его нашли и привели к Диме и стали требовать деньги назад.
– Не знаю, где деньги, – заикаясь и трясясь от страха, объяснял Толя. – В пальто оставил, а где пальто, не помню.
– Дай деньги, я сам пойду, – настаивал, как будто не слыша его слов, Дима. – Но только знай: я тебе этого никогда не прощу.
– Ну, Дима, прости, прости! – Провинившийся трясся всем телом, язык у него заплетался.
– Люди его ждут, – не отставал Дима, – а он спать улёгся. Свинья несчастная!
Бедняга прятался потом в уборной, но Дима и там его нашёл. Наконец, Диму увели и уложили в постель, тогда и Толя смог улечься спать. И во сне он матерно ругал Диму, клял его по-разному и грозился.
На другой день Дима, после работы успевший уже вполне алкоголизироваться, сидел в одиночестве в своей комнате. В квартире имелся кем-то оставленный, совершенно допотопный кассетный магнитофон, без крышки и много раз чиненный, но, на удивление, всё ещё работоспособный. Дима курил, затягиваясь и морщась, как от боли, и обняв обеими руками ящик магнитофона, клонился тяжёлой хмельной головой к его обнажённому нутру.
Не потеряй веру в тумане,
Да и себя не потеряй, –
кричал кто-то хриплым голосом из магнитофона и бренчал расстроенной гитарой: струны у той гитары, представлялось, были кручены-перекручены подобно больным, обнажённым нервам певца. Дима пытался подтянуть мелодию: он опускал тёмные веки и, пытаясь взять высокую ноту, поднимал и сводил вместе концы бровей, но голоса и дыхания у него не хватало.
Была у соседей ещё одна любопытная парочка, большой Пятаков и маленький Полушкин – сослуживцы так, парой и называли их, Пятаков и Полушкин, даже когда речь шла только об одном из них. Эти двое были непосредственными соседями Игоря, спали в той же комнате – в один из вечеров пришлось узнать их поближе. Пятаков, холостяк лет тридцати пяти, хотел женщину, но сам искать не умел и просил пьяного Полушкина сводить его к своим знакомым. Тот как раз и похвалялся тем, как много их у него, добавляя, однако, что все они «подонки и дерьмо».
– Зачем они тебе? – пьяно улыбаясь, вопрошал он. – Я же говорю, подонки и дерьмо.
– Нет, я сам уж буду решать, кто они, – настаивал Пятаков. – Давай пойдём, посидим в ресторане – и к бабам!
– А может к Славке сходим?
– Нет, туда я больше не пойду. – Видно, Славка этот его когда-то сильно разочаровал.
– Где Славка, там и бабы, – пытался Полушкин убедить товарища.
– Нет.
Был уже поздний вечер. Друзья, наконец, договорились и ушли куда-то. Игорь заснул и проснулся поздней ночью, когда они вернулись. Полушкин был пьянее, чем был, и едва держался на ногах, не раздеваясь, он повалился на кровать, а Пятаков хоть и пьян был, но в меру.
– Ну и трепач ты, – раздеваясь и укладываясь в постель, выговаривал он уже спящему товарищу. – Теперь я знаю, что ты трепач. Трепло!
Скоро и он уснул и во сне храпел, но спал спокойно.
Однажды вечером Игорь пошёл к знаменитому здесь Памятнику защитникам Заполярья, гигантской скульптуре солдата, которая на двести с лишним метров возвышается над водами залива; местное население любовно зовёт того солдата Алёшей. Два мальчугана встретились Игорю на пути, маленькие, худенькие, с побледневшими от холода лицами, одетые не по-зимнему в тонкие, не греющие пальтишки, старшему было на вид лет
