Мне житья иначе не будет, я просыпаюсь, рукав у полушубка до крови грызу. На меня, как на психа, смотрят. Ребята погибли, а я живой. Почему? Выходит мне за них мстить, больше некому. Я их рвать, понимаешь, буду!
– Понимаю. Вернемся к Твердовскому. Кроме вас, он нашел кого-то из сто тринадцатой дивизии?
– Без понятия, – признался Крючков. – Я однополчан не встречал, может, я вообще один такой на весь лес. У командиров отрядов спрашивать надо.
– Хорошо. Когда собираетесь возвращаться в отряд?
– Завтра-послезавтра, только ногам отдыху дам, – Крючков вдруг подобрался, как сеттер, расправил плечи. На тропе появились несколько девушек, волокущие огромные корзины с бельем.
– А глядишь и задержусь на недельку-другую, по личному делу, – хохотнул партизан. – Вопрос можно?
– Попробуйте.
– Вы здесь с проверкой?
– Не понял, – прищурился Зотов, по привычке уйдя от прямого ответа. Это позволяет обдумать слова и выгадать время.
– Ну это, как его, – замялся Крючков. – Вы же из Центра.
– И?
– Да ничего…
– Нет уж, договаривайте, раз начали, – мертвой хваткой вцепился Зотов.
– Отряд этот, «За Родину», странный, люди разное судачат, – признался Крючков. – Ну я и подумал…
– Что говорят?
– Везучие они, черти, – доверительно понизил голос Крючков. – Потерь мало, а удачных боевых операций больше, чем у остальных вместе взятых.
– Это плохо?
– Да как раз наоборот, но зависть присутствует, не без того. Другое настораживает: держаться особняком, чужих не любят, свою линию гнут. Предлагали рельсы вместе рвать – отказались, им самим, видите ли, сподручнее. Как в рожу плюнули. Мы к полотну сунулись, еле ноги унесли, а «зародиновские» мост у Красного Колодца рванули, ошметки летели. Командир у них ушлый, зимой снега не выклянчишь, трофеями и славой делиться не хочет, видать. Вроде одно дело делаем, а «За Родину» особнячком как бы стоит, вот народ и волнуется. Но соединение авторитетное, того не отнять. Причем еще осенью отряд был ни рыба ни мясо, по боевым показателям в отстающих, а тут на тебе вдруг. И откуда взялось?
– Научились воевать?
– Выходит так, – вздохнул партизан. – Разрешите идти? Притомился, а Марков покормить обещал.
– Идите, – не стал удерживать Зотов. Крючков развернулся и удалился своей приметной походкой вразвалочку.
Зотов остался под навесом и машинально провел рукой по жесткой лошадиной гриве. Жаль сахара нет, угостить бы коняшек. Им в войну перепало не меньше людей. Разговор с Крючковым подкинул загадок. Откуда у Твердовского интерес к судьбе сто тринадцатой стрелковой дивизии? Подобных историй тысячи, полных подвига, трагизма и горечи. После них в душе пустота, привкус крови и скрип песка на зубах. Окружены, смяты, разорваны, уничтожены, втоптаны в грязь, но не сломлены. Миллионы погибли и сгнили в плену. А такие, как Крючков, выстояли и раздули тлеющий уголек ненависти в бурное пламя.
На лес опустилисьзыбкиебледно-молочные сумерки, лагерь постепенно затих. Зотов добрался до кухни, поужинал пшенной кашей со шкварками и отправился обживать землянку Твердовского. Сон в месте убийства его ничуть не смущал, чай не кисейная барышня. Выделываться будем после войны. К жилищу подошел в сгустившейся темноте. На небе рассыпались тусклые звезды, играя в прятки с робкой, нарождающейся луной. Зотов достал папиросу, чиркнул спичкой и прикурил, выпустив струю синего дыма. Водки бы выпить грамм двести, от местного пойла воротит.
– Товарищ Зотов, – позвали из темноты.
Зотов охнул, едва не выронив папиросу, и пробурчал:
– За такие шутки у нас во дворе убивали. Мне не восемнадцать, могу дуба дать.
– Простите, – шепнул невидимка без тени раскаяния. В ночном мраке угадывался силуэт.
– Кто вы?
– А какая разница?
– Действительно, никакой. Я могу выстрелить и потом посмотреть, нервы ни к черту.
– Разговор до вас есть, – голос незнакомца показался смутно знакомым. У Зотова хорошая память на лица, числа, голоса и обиды.
– Поговорим в землянке? Чаю попьем.
– Нее, хитрый какой. Я это, как его…, тайно.
– Боитесь?
– А кто не боится? Дураки разве.
Ого, первый анонимщик в новом театральном сезоне, – обрадовался про себя Зотов. – Уже и не чаялся. Чем хорош простой смертный? Если волею случаяон становится владельцем некоей, по его мнению, крайне важной информации, то по истечении толики времени его начинает прямо корежить от желания поделиться. Человека распирает ощущение собственной уникальности, а окружающие-гады не понимают. И тогда простой смертный начинает трезвонить, как базарная баба.
– Ближе к делу, любезный, – Зотов шумно зевнул. – Спать очень хочется.
– Друг у меня пропал, – таинственно сообщили из темноты. – Я товарищу Маркову сообщил, он грит разберемся, помалкивай, а сам не делает ничего, исчез хороший человек и хрен с ним, вот я до вас и пришел.
– Спасибо, тронут доверием, – Зотов сделал шаг. – Курить хочешь?
– Не подходите, – пискнул незнакомец, но было поздно. Зотов метнулся вперед и сцапал невидимку, в руках забилось худое, неожиданно сильное тело, затрещала рвущаяся одежда.
– П-пусти…, – захрипел анонимщик.
– Лежать, дернешься, завалю, – пообещал Зотов, раздумывая врезать стервецу по дурной башке рукоятью «ТТ» или нет.
Человек всхлипнул и затих.
Общая доброта характера перевесила, и Зотов, ограничившись профилактическим тычком в область печени, развернул добычу лицом, сел сверху, зажег спичку и усмехнулся. Зыбкий огонек высветил перепуганного Кольку Воробьева, лучшего часового партизанского отряда «За Родину».
– Дурак ты, парень, – Зотов слез. – Будешь дальше так развлекаться, рано или поздно сядешь на нож.
– А чего вы кидаетесь? – всхлипнул Колька. – Я ж к вам со всей душой. У-у-у, рубаху порва-ал.
– Заштопаешь, – Зотов наклонился, вздернул парнишку на ноги и заботливо отряхнул. – Теперь, когда маски сорваны, можно поговорить. И не хнычь. Не хнычь, говорю! Рассказывай, что за друг, куда пропал.
– Валька, Валька Горшуков, – шмыгнул носом подросток, – Друг закадычный, он первый в партизаны ушел и за меня слово замолвил. Мы с одной деревни, с Верхних Новоселок, которые за Десной. Он сегодня пропал.
– Постой, – навострил уши Зотов. – Сегодня? Одновременно со смертью Твердовского?
– Ага, вчера был, хвастался, мол Решетов в боевую группу берет, другая жизнь начинается, будет фашистов крошить. Утром встал, Вальки нет, сгинул, как
