подарками, которые невозможно разделить, «забывались» в школе, на скамеечке, в раздевалке, и их вскоре уже никто не дарил. За более –менее успехи в учебе или общественной жизни на школьных линейках чествовались в первую очередь детдомовцы, а потом «домашние», но обид я не помню.
Конфликты с «домашними» были по началу, до тех пор, пока они не узнали, что мы живем в детском доме. Обидят кого-нибудь на улице или в школе, побьют, у детдомовцев авральный сбор, вылетаем толпой на улицу и бьем даже очень жестоко, один ли, два ли, или более противников. А мочищинские ребята дружные, как только кого обидели, собираются по жалобе «своего» и идут бить « чужих». Но узнав, кого жалобщик обидел, не разбираясь в правоте тут же «отвешивают» дополнительных тумаков жалобщику: не обижай детдомовцев. И чтобы не доставалось с двух сторон нас скоро оставили в покое, и кто еще не знал, что нас обижать нельзя, предупреждали.
В первое время не было одежды. И дома и в школу ходили в том рванье, в чем привезли от «семьи». В чистом, зашитом. Потом уж начали жители города приносить, что могли. И если пацаны не очень от этого «страдали», то другое дело –девчонки. Что только не придумывали, на какие только ухищрения не пускались. Шили и перешивали, бегали к своим школьным подружкам, чтобы что-то прострочить на машинке. Пусть старенькое, но зашито, прошито, чистое, наглаженное. Да, в своих «семьях» и этого не видели, и рвань считали за одежду и не обращали на это внимание. Но с переменой обстановки и взгляды поменялись. Помню как мы отличались своей одеждой от «домашних» во время майского шествия, как разительно отличались. Почему и шли на него с неохотой, под собственным принуждением, что надо.
Забегает в детский дом наша девчонка одиннадцати лет, в слезах, с рыданиями. Как и положено в этих случаях, «посыпались» со всех этажей воспитанники вместе с воспитателями: «Кто посмел обидеть, да еще девчонку. Покажи нам обидчика, на части разорвем». Ни слова не говорит, на окно показывает. Идет по улице девчонка, нашей ровестница, идет, подпрыгивает, смеется и ручкой машет. Послали нашу, которая постарше, узнать что «местная» сказала. Побежала наша, догнала, спросила. Видим, голову повесила, уныло и тихонько возвращается. Что, спрашиваем. « И ты в рванье так же, как твоя сестра». И залилась младшенькая, услышав второй раз это. Растерялись мы все, как успокоить, чем утешить? И кто потихоньку стал расходиться, кто остался ждать, когда же слезы кончатся. Проплакалась наша девчонка, умылась, успокоилась и пошла заниматься своим делом. От мала до «велика» усвоили, что у нас есть, то есть, и больше неоткуда ждать ничего. Что же слезы лить о том, чего у нас нет? Блаж.
Я дежурный по этажу. Сижу у входных дверей, книжку занимательную, как сейчас помню «Перевернутое дерево», читаю. Резко хлопает директорская дверь и директор чуть не бегом ко мне: –Коля, выйди на крыльцо и скажи этим людям, что я запретил им появляться здесь. Я «пулей» на крыльцо. Та девчонка, мужчина с женщиной –родители, пацан лет пятнадцати –брат. Идут от ворот к крыльцу. Быстро идут, решительно. Но «пыл» я угасил:
–– Вам запрещено сюда входить. Директор сказал чтобы вы убирались.
Затоптались на месте, не смотрят ни на меня ни на друг друга. Наконец мужчина поднял голову и довольно решительно и твердо мне говорит:
–– Сынок, мы пришли просить прощения и у девочки и у вас всех. И потому ты должен и обязан нас пропустить, ясно?
–– Ничего мне не ясно и ничего я вам не должен. Я должен только загородить дверь и не пускать. Это моя обязанность. Посторонним здесь делать нечего –и не удержался, добавил –особенно вам.
Посчитав, что я сказал все, и как мне показалось, убедительно, я пошел дочитывать книжку. Дочитав главу, машинально выглянул в окно. Сидят на скамеечке, съежились. А на улице поземка, холодно. Мне стало интересно и я вышел на крыльцо, уставился молча на них. На скрипнувшую дверь обернулись, женщина поднялась и подошла:
–– Сынок, пока не попросим прощения, не уйдем. Так и скажи директору. Нам теперь здесь что, замерзать? –и заплакала.
Я молча зашел и взял книжку. Не читается. Выглянул в окно. Сидят. Женщина плачет. Может и не притворяется. Пошел к директору. Постучал и зашел. Просматривает какие-то бумаги.
–– Сергей Никитич, сидят.
Встал, подошел к окну. Минуты две на них смотрел. Я тоже подошел и посмотрел на них. Мужчина смотрел на нашего директора, когда я подошел, отвел свой взгляд.
–– Ты понимаешь, Коля, мужчина, что сидит на скамеечке занимает немалый пост в городе, коммунист. Я знаю и его и его семью. И он знает, что я это дело так не оставлю, подыму вопрос о воспитании его детей на собрании, подыму вопрос в том ключе, что могут ли быть дети –барчуки у настоящего коммуниста. Мы уже на собрании касались вопроса о воспитании его сына, тоже почти так же обидел человека, как его сестра, поставили ему на вид. И я сомневаюсь в его искренности.
–– Да, но жена-то плачет –не совсем уверенно не согласился я.
Директор долго, а может мне показалось, смотрел на меня.
–– Иди дежурь, и ни кого не пускай.
Пошел. Дежурю. Не читается.
Через пять минут хлопнула директорская дверь. Злой и решительный направился к ним. На ходу указывая на входные ворота что-то резко сказал. Ему не ответили. Подошел и говорил минут пять, поминутно указывая на ворота. Женщина подняла заплаканное лицо и что-то сказала. За ней неуверенно мужчина. Директор начал успокаиваться, махнул безнадежно рукой и все направились к крыльцу. Зашли. Директор пошел наверх, а они как у дверей встали, так и стоят. Никто не подошел руки погреть у батареи, а ведь застыли. Не рассчитывали на такой расклад, что их не пустят, ни на то что резко похолодает и начнется поземка.
Директора не было минут двадцать. За это время по коридору проходили, пробегали малышня, лет семи, восьми. Женщина пыталась их угостить, совала конфеты , пряники,–диковинки для детдомовцев, но малышня, перед тем как взять, смотрела на старшего, на меня, я отрицательно мотал головой и они поспешно прятали ручки за спину, и угасал у них к лакомству интерес. И не зная, кто перед ними, из любопытства остановились в отдалении. Если кто-то из родственников пришел к воспитаннику, почему старший запрещает? И почему женщина такое вкусное лакомство дает плача, горько плача? Почему, наконец, старший брат, который по
