забеспокоились. Трубу следовало снять или замаскировать. Особенно переполошились местные обыватели после того случая, когда фашистский летчик среди бела дня, как видно и в самом деле приняв баню за военное предприятие, сбросил две бомбы. Бомбы в цель не попали, угодили в огороды, да у пегой лохматой лошаденки, запряженной в телегу, с торбой овса на морде, осколком ранило задние ноги. Лошадь пришлось пристрелить подоспевшему милиционеру, а напуганные жители, настрочив заявление против ненавистной трубы, отправились хлопотать в горсовет.
Всю дорогу за «противотрубной» делегацией бежали негодующие мальчишки во главе со Славой Ермоловым.
— Это честь, — кричали они, — что вашим носам довелось понюхать боевого пороху… В кои-то времена наш городок приняли за что-то путное, а вы хотите повалить трубу!
Дома Слава фыркал и возмущался трусостью горожан, витийствуя перед бабушкой, за что тотчас получил от нее прозвище Аники-воина.
Слава потребовал объяснения, кто такой Аника-воин, пытаясь пристыдить старую: говорит, а сама не отдает отчета в своих словах!
Аграфена Егоровна всплеснула руками:
— Смел нотации читать, поживи-ка с мое!
Трубу не сняли, а лишь перекрасили в серый, сливающийся с небом, цвет. Но Слава уже не знал покоя. В длинном двухэтажном здании военкомата с утра до вечера толкались городские подростки с заявлениями в руках. Они жаждали оружия, подвигов на фронте.
— Не мешайте, ребята, работать. Годика через два милости прошу, — неизменной фразой выпроваживал беспокойных посетителей комиссар и скрывался за обитой клеенкой дверью.
Слава отчаивался, терял надежду, а больше всего безмерно завидовал Витьке Лунину.
Без всяких мытарств Виктор был зачислен в истребительный батальон. Он жил на казарменном положении в бывшей церкви, что в двадцатых годах силами кружковцев-безбожников была переделана в клуб.
Раз в неделю с винтовкой на плече, суровый и неприступный, Виктор шествовал мимо Славиных окон повидаться с родителями.
Смирив свою гордыню, Слава стал просить Лунина поговорить о нем с командиром. Виктор обещал.
Аграфена Егоровна совершенно не догадывалась о хлопотах внука, и Слава, предвидя возражения, не знал как же объявить ей, что он стал военнообязанным человеком и уходит из дома. Дров и лучины он наготовил на целую зиму, подремонтировал печку, вычистил трубу, сена для коровы хватит до весеннего выгона. Да и сестра теперь не за тридевять земель — всегда в тяжелую минуту поддержит.
Бабка заахала, заголосила на весь дом, потом, схватив ухват, бросилась в атаку на внука, смиренно сидящего в простенке между окном и шкафом. Он юркнул под стол, оттуда под скамейку и так несколько раз, пока бабка не устала махать ухватом.
Слава вылез из своего укрытия, а бабушка плакала, вытирая слезы кончиком передника.
— Сосунок совсем, во сне чмокаешь, как младенец, — приговаривала она, — не зовут, зачем лезть на рожон, война не ребячье дело! Не любишь, не жалеешь свою бабку!
— Ну и неправда, сама не веришь, что говоришь. Мне одно, соседке другое. Припомни-ка… Я в коридоре на сундуке лежал и все слышал.
— Ой, когда же такое было? Со всем из умика вон…
— Нет, не из умика. Было. Уши прожужжала, какой я у тебя распрекрасный внук. А говоришь: не люблю! Сама посуди: фриц прет, кому-то воевать надо! Мы, ополченцы, в тылу, в случае десант сбросят или шпион какой забредет…
Бабка слушала внука в забывчивости, кивая головой, и вдруг лицо ее снова сморщилось, задрожало.
— Иди ко мне, поцелую. И вот тебе, Вячеслав, мое благословение.
Она сама собрала ему вещички, проводила до клуба с той же оградкой из дутого железа, что была у церкви. У ворот стоял молоденький часовой с винтовкой и никого из посторонних дальше не пускал. Тут были и другие женщины, стояли у ограды, переговаривались со своими родными солдатиками. Кто просунул между прутьями бутылку топленого молока, кто пышку из мучных поскребышей, — отведать домашних гостинцев.
Записываясь в ополчение, Слава был более откровенен с Катей, нежели с бабушкой. Он прислал ей в общежитие письмо, которое озаглавил так:
«Дорогой сестре от обожающего брата, — его мысли, соображения, откровения». И следом строгий наказ: «держать все это в секрете от нашей старушки, дабы раньше времени не волновать ее. Катя, признаюсь тебе, цель моей жизни на ближайший отрезок — стать бойцом, и не где-нибудь в ополчении (чему я сейчас рад без памяти), а на переднем крае. Дерзаю надеяться, — нет, чего там, — верю, что ты мне в этом вопросе будешь другом.
Твой брат и почитатель всех твоих талантов
Ермолов Вячеслав».
— Славка, милый! — прочитав, сказала вслух Катя. — Не могу представить тебя красноармейцем.
Выбрав свободное утро, когда на работу нужно было выходить во вторую смену, Катя поехала домой. От бабки она имела известия трехдневной давности. Все были живы-здоровы и благополучны. Сегодня они не ждали ее, и Катя воображала, как обрадуется Наденька. Она везла ей подарок — курносого поросенка в сером платьице. За игрушку у нее отрезали от карточки промтоварный талон.
Городок был тих, пустынен и сиротлив. Баня из-за недостатка топлива не дымила, и мостик к ней через канаву был сломан.
Поднявшись по Городской, Катя вышла на Московскую улицу прямо к белому, сохранившему все приметы церкви, клубу. У ворот стоял Виктор Лунин с винтовкой, в подпоясанном ремнем драповом пальто.
— Разве вы не в форме? — вырвалось у Кати.
— Как видишь, — флегматично отозвался Виктор. И высокомерно добавил: — Важна не форма, а содержание.
Обычно бледное лицо его на ветру было багровым. На вопрос, можно ли вызвать Славу на несколько минут, Лунин начальственно пояснил:
— Не положено по воинскому уставу, но я сделаю.
Сестра с братом встретились, как два товарища, похлопывая друг друга по плечам, с радостными восклицаниями, будто век не виделись. Затем, взяв сестру под руку, Слава отвел ее подальше от ворот. Он был, как Лунин, в гражданском, знакомом Кате, пиджаке на вате, перешитом из отцовского пальто, но держался по-военному, старался говорить баском. Заглядывая Кате в глаза своими ласковыми голубовато-серыми глазами в густых ресницах, понизив голос, он сказал ей:
— Хорошо, что ты приехала. Ты сумеешь лучше меня подготовить бабушку. Дело в том, Катя, я скоро ухожу на фронт…
— Постой, постой, тебе даже до шестнадцати еще далеко! Нет, я не понимаю, — Катя вцепилась ему в рукав и держала. — Тут что-то не так!
— Так, Катенька, так. Политрук говорит, что я стреляю, как бог. Возможно, на передовую нас не пошлют, на худой конец будем обслуживать тылы. Но там уже прифронтовая полоса, Катя, а не наш зачарованный городок!
— И Виктор уходит?
— Нет. Отец его хлопочет, из-за глаз, что ли… Не знаю!
