его, сжимается вся, как пружина, и в последний момент наваливается на ключ всей тяжестью тела.
… Рослая, костистая женщина выбивает из рельса старую накладку. Она хлещет по ней костыльным молотком, хлещет с маху, так же мощно, привычно, умело, как забивала костыли в Белой Выси Вера. Удар, удар, еще удар… Сломалась рукоять молотка. Женщина не позволяет себе ни удивиться, ни вскипеть возмущением; она тотчас бежит на обочину пути к груде запасного инструмента; выхватив из нее новый молоток, окидывает его оценивающим взглядом; бросает, выхватывает еще один и, столь же быстро осмотрев его, бежит с ним назад.
Красильников сообщил Рябинину фамилии этих четверых. Завтра можно будет побеседовать с ними. Впрочем, они не отличались от остальных ничем. А всего во время «окна» работало семьдесят.
… На тумбочке умещались лишь блокнот да кисть руки; локоть оказывался на весу, писать было неловко, и рука быстро уставала. Рябинин менял позу, передвигал стул, даже несколько раз поворачивал слегка тумбочку и продолжал записывать.
Он положил авторучку, когда почувствовал, что не может больше сидеть, что ему трудно дышать и нестерпимо ноет спина.
Прошелся по комнате.
Орсанов написал о Подколдевых. Но что такое Подколдевы перед той изумительной картиной, которая открылась сегодня там, на перегоне!
Не глупи, о Подколдевых тоже надо писать. Но пусть после «Ночи Михаила Подколдева» появится еще одна статья — горячая, взволнованная, восторженная.
Он вернулся к тумбочке. На этот раз его хватило ненадолго: записал лишь несколько слов и почувствовал, что адски устал.
В дверь постучали. Дежурная по общежитию вызывала к телефону.
Екатерина Ивановна была дома, но ничего нового пока сообщить не смогла: экзамен перенесли на завтра. Заболел преподаватель и не успел проверить сочинения. Все выяснится завтра.
Конечно, Екатерина Ивановна уже ждала, когда же позвонит муж, конечно, уже беспокоилась о нем. Услышав его голос, облегченно вздохнула. Но уже завтра она снова начнет тревожиться за него. Относительно спокойно она почувствует себя лишь после того, как он вернется домой. Относительно спокойно.
Улыбнувшись в телефонную трубку, Рябинин коротко отвечал на стереотипные, повторяющиеся каждый раз, когда он был в командировке, вопросы… «Как ты там питаешься?» — «Хорошо. Все хорошо». «Ноги? Сухие ли?» — «Все в порядке». «Как вообще? Нет ли температуры, усиления кашля или еще чего-то?» — «Все нормально-..»
Он явственно видел ее, стоящую возле этажерки с телефоном, темноглазую, как дочь, с уже приметными, хотя и редкими струнками седины в черных волосах; видел ее маленькую, но сильную руку, крепко зажавшую телефонную трубку.
Пожалуй, ее доля была во сто крат более тяжелой, чем его: он забывал о своей болезни, Екатерина Ивановна не забывала никогда, наверное даже во сне.
— Что ты сейчас делаешь, черепашка?
— Собираюсь в школу. Ты удачно позвонил.
Она еще отчетливее представилась ему: строго причесанная, чуть припудренная, в черном костюме, скрадывающем ее небольшую полноту.
— Нина дома?
— Да, занимается… Позвать?-
— Нет… Не отрывай уж ее… У нее был кто-нибудь в эти дни? Ты понимаешь, о чем я?
— Понимаю… Нет, кажется, никого… Когда ты приедешь?
— Как намечено.
Вернувшись в свою комнату и улегшись, он решил было почитать. Достал из портфеля книгу «Путь и путевое хозяйство». Ниже заголовка значилось: «Пособие для дорожных мастеров». Увесистое пособие.
Полистал. Взгляд остановился на схеме: поперечный разрез железнодорожного полотна. Прочел пояснения к схеме, но смысл слов ускользал от него. Нет, больше он сегодня ни на что не способен, хотя и тянет, черт возьми, как тянет еще поработать!
А ведь было же когда-то, было, — казалось, силам предела нет. Сколько успевал! С годами это, видимо, у всех так.
Все-таки несправедливо! Говорят: хотеть — значит мочь; а вот сейчас хочешь и не можешь. Нет, это несправедливо!
Ничего, зато тебя ждет завтра. Как это великолепно: едва проснувшись, услышать в себе живой, настойчивый зов и тотчас же вспомнить и ощутить все: и то, что восстановились силы, и то, что есть о чем писать, и то, что нестерпимо хочется работать, — вспомнить и ощутить, что снова день будет хорошим.
Рябинин закрыл глаза. Он не хотел спать, но заставил себя лежать без мыслей. Рябинин знал, что недолго будет лежать так, что скоро опять начнет думать о чем-либо. Он сам поражался этой неистощимости, этой вечной самовоспламеняемости.
За стеной что-то высыпали на стол. Очевидно, шахматы. Рябинин прислушался к репликам игравших.
Когда Нина была маленькой, она любила играть шахматными фигурами. Выстраивала их на полу — несметные легионы, рвущиеся в бой. Тихо, почти шепотом, чтобы не мешать отцу, восклицала: «Ур-ра, враг на противника наступает!», «Солдат, скачи на ту гору и захвати знамя!», «Слушаюсь, товарищ король!»
Как-то девочка слишком увлеклась, и отец сказал, что она ему мешает работать. Нина подошла к его столу.
— Папочка, ну что ты все работаешь? Пойдем, погуляй со мной! Ведь оттого, что ты на день позже сделаешь, ничего не будет?
— Нет, будет.
— А что?
— Совесть замучает.
— Папочка, а ты ей скажи, чтоб не мучила.
— Не послушается.
— Побей ее.
— Это значит себя побить: она ведь во мне.
— А ты вытащи ее из себя и побей.
Маленькая, легкая и теплая, она, ласкаясь, осторожно припала к нему.
Сейчас он отчетливо чувствовал, как все это было.
«Ах, если бы она оставалась всегда маленькой!» — вырвалось как-то недавно у Екатерины Ивановны. Нет, и взрослые дети — счастье. Еще какое счастье! Разве он не знал, как Екатерина Ивановна любила бывать с дочерью на людях! А сам он? Разве не испытывал он величайшего удовольствия, когда ему выпадало пройти с дочерью по улице? Хотелось, чтоб встречалось как можно больше знакомых. Но если даже знакомые не встречались, Рябинин, стараясь напустить на себя равнодушный, рассеянный вид, украдкой ловил обращенные на них — на него и на Нину — взгляды прохожих. И хотелось говорить всем встречным: «Да, да, это моя дочь! Моя! Эта удивительная, стройная и хрупкая, полная мягкости и гармонии девушка, это возникшее вдруг на земле чудо, которому я сам не перестаю поражаться, — моя дочь, моя Нина».
Если им случалось с вечера договариваться, что завтра, после школы, она зайдет к нему в редакцию, он просыпался утром с тем же радостным, светлым чувством, с каким человек просыпается в день праздника. И потом, когда она уходила из редакции, отец обязательно провожал ее до последнего лестничного марша.
Конечно, они редко бывали вместе вне дома. Молодость превыше всего ценит самостоятельность. Да у него и не было времени часто бывать с ней где-то вне дома. Но
