самом деле он уже погас, мы не знаем, вот и я такой же луч, может быть, где-то там я уже мертв и зову сам себя сквозь холодный космос и теперь слышу сам себя и вижу сам себя, а меня, может, уже и вовсе нет…
Вой, отвратительный вой — и вдруг тишина.
— Слава богу, — тут же слышу голос Греты рядом со мной, — наконец-то она умолкла, тупая скотина, в последний раз мы взяли ее с собой.
— Кто же? Пес? — спрашиваю я, стуча зубами, словно от озноба.
— Ты разве не слышал? Едва ты сел за прибор, никто на него не обращал внимания, он лежал где-то в углу абсолютно тихо и вдруг вскочил, стал вынюхивать что-то вокруг телескопа и начал так жалобно скулить и выть…
— Да-да, я тоже слышал, я тоже слышал, — говорю я бледными губами, — может, он что-то учуял, не знаю что, пусть его, а теперь пойдем домой.
Молча мы возвращаемся, Бусси и Боргес идут чуть впереди и болтают, Грета тоже молчит, она чувствует, что я мучаюсь, иногда озабоченно смотрит на меня, косится так, чтобы я не заметил, потом крепче сжимает мой локоть, не задает вопросов, я ей благодарен за это. Пес бегает впереди, все время от нас до Боргеса с Бусси и обратно, уже раз сто метнулся, высунув язык, наконец мы у двери дома, прощаемся:
“Завтра в четыре”, — шепчет Бусси, взглянув на меня лишь единожды, в глазах ее пылает бездна. Я поскорее ее забыл, иду в свою комнату. “Ты не хочешь спать? Уже очень поздно”, — говорит Грета. “Да, очень поздно, — рассеянно повторяю я. — Я хочу еще зайти к ребенку!” — “Сейчас, посреди ночи?” Я уже стою у кроватки, поднимаю спящего малыша, щупаю маленькие ручки, глажу ножки, осторожно целую глаза, кладу обратно в кроватку, заботливо укрываю одеялом, поворачиваюсь, хочу что-то сказать и… внезапно падаю к ногам Греты, не в силах справиться с чувствами.
— Господи боже, да что с тобой творится, любимый? — восклицает она, затаив дыхание, хочет меня поднять, но я обнимаю любимое тело, обхватываю ее колени, зарываюсь головой в складки платья и рыдаю:
— Такое же дитя от тебя, вот такое же дитя от тебя и меня… никогда, никогда!
Она поднимает меня, сажает к себе на колени, как ребенка, тихо гладит по волосам, ее большие удивленные глаза смотрят в мои очень серьезно и вопросительно, ее губы шевелятся, но не произносят ни слова. Той ночью мы так и не уснули…
Мне снится сон: я сижу согнувшись в какой-то круглой трубе, чтобы никто меня не видел, это труба телескопа, я сам держу ее в руке, перевернутую, тут я вижу себя на другом конце маленьким и далеким, кручу винт настройки, лицо становится ближе и отчетливее, но это не я, а кто-то другой, я все время кручу винт туда-сюда, и каждый раз лицо меняется. Потом я вижу Грету, но она тоже все время удаляется. Вдруг рядом со мной в трубе сидит Боргес, мы бросаем кости, речь о Грете и Бусси, он ставит свою булавку для галстука, это Сатурн, а я — свою голову, это Сириус. Вдруг труба выстреливает, я все время подозревал, что вообще-то это пушечный ствол и однажды он выстрелит, наверняка это Боргес засыпал порох, меня охватывает безымянная ярость, мы кружимся в космосе, он все время на несколько световых лет впереди меня, и Грета и Бусси, все мы широкие, круглые и блестящие, а в центре — Солнце, это я сам, полный тоски, я протягиваю руки к себе и никак не могу дотянуться. Наконец на другом конце появляется пес, он разевает пасть, я беру Сириус и целюсь им в собаку, а попадаю в Боргеса, он падает, и все мы летим туда, туда в пасть, Бусси, и Боргес, и Грета, Сириус, Сатурн и я, наступает полная темнота, и слезы катятся, как золотые капли из глаз зверя на круглую черную Землю…
Я просыпаюсь, оглядываюсь, рядом лежит Грета, синие звезды глаз неподвижно устремлены к потолку, лицо мокрое от слез, я совсем тихо целую ее в лоб, она обвивает меня руками, с такой страстью, что я чуть не гибну.
— Ханс, Ханси, — говорит она моему горячему уху, — теперь ты и в это не веришь, ты даже не веришь, что это наш ребенок, что же мне делать, в тебе будто какой-то недуг, почему ты меня так мучаешь, ты всегда был ревнив, но теперь, теперь ты и в ребенке сомневаешься… Всю ночь я боролась с собой, как же мне доказать тебе мою любовь, как мне быть, если ты мне не веришь, если… я уже больше не могу.
Она задыхается от рыданий.
— Да ведь все не так, ты не понимаешь меня, — отвечаю я вне себя, — я не могу тебе сказать.
— Что же это такое, что ты не можешь мне сказать, ты что-то скрываешь от меня, я знаю, но если ты любишь другую больше, чем меня, то просто скажи мне об этом, просто скажи, пускай это разобьет мне сердце, я готова сделать для тебя что угодно, я все переживу, я только хочу, чтобы ты был счастлив, ведь я так люблю тебя, так люблю.
О, какое мучение, я не выдержу этого, если бы я только мог говорить, если бы я не был мертв:
— Нет, никого, кроме тебя, я не люблю, тебе не надо ни о чем таком думать и ни в чем сомневаться, все хорошо, точно, все будет как прежде, только наберись терпения, потерпи еще немного!
Я выхожу из спальни, что же еще я могу сделать, ведь все бесполезно.
Вижу мать.
— Где Грета? — спрашивает она, искоса глядя на меня, ее тонкие морщинистые губы лежат одна на другой и бессильно дрожат.
— В постели, скоро выйдет, наверно. Ей немного нездоровится.
— Тогда садись-ка, посиди пока со своей старой матерью, если это тебе не скучно. И пододвинь мне стул, мы можем позавтракать вместе, одна я плохо вижу.
— Да… матушка.
Я переставляю ее стул и сам сажусь к столу, пододвигаю ей чашку и наливаю кофе, не знаю, о чем говорить, начинаю есть, она
