Знание, что это его последние часы, порождало грусть. И все же эта грусть была смешана с облегчением, радостью, что я принадлежу к тем, на чьей стороне сила. Мы знаем, что наше бытие конечно, но еще сильнее потрясает то, что мы не знаем, когда настанет конец – может быть, он настигнет нас уже в следующее мгновение. Он всегда рядом. За этим не существует ничего, и тут прекращается наша сила. Мы можем мучить слабых, но это печальное утешение.
– Каково было бы тебе, если бы тебя закрыли в банке и смотрели, как ты умираешь?
Девочка посмотрела на меня и одним духом проговорила с десяток самых грубых ругательств. Невыразительно, словно читала таблицу умножения. Я поднялась и пошла к выходу.
– Эй, подойди сюда, посмотри, – позвала меня девочка, когда я была уже в низу лестницы.
Я обернулась. Она стояла и пальцем показывала на дверцу шкафа с предохранителями, очень тщательно скрытую – ее едва можно было различить. Дверца выглядела как часть стены, ошибка красильщика.
– Вот здесь, – воскликнула девочка умильным голосом. Ни следа от дикарки, с которой я недавно разговаривала.
Я поднялась и прошла два-три шага за ней.
Девочка опустила банку, в которой хомяк безуспешно боролся за жизнь, и достала из кармана карточку. Прислонила ее к невидимому сенсору, и дверь открылась.
В тот же миг мне стало дурно, закружилась голова. Небольшая комната была полна животных, гвоздями прибитых к деревянной доске. Богатая коллекция зловещего охотника. Я думала, что упаду. Быстро убежала, а смеющася девочка осталась на месте.
На выходе меня ждала нервная уборщица.
– Что это за ребенок ходит по Институту? – спросила я, приближаясь к двери, не скрывая волнения.
– А, та девочка с банками… Не знаю, она тут слоняется время от времени.
– Она серьезно больна, – от страха и шока я рубила сплеча.
– Много ты знаешь…
За мной хлопнула дверь.
Небо, обжигающий воздух и стыдливо пригревающее солнце. Всюду вокруг еще были лужи, но отражавшаяся в них бирюза преображала пейзаж. Я пошла к остановке. Эта девочка ненормальная, – повторяла я. В моих мыслях, словно замороженная, стояла картина животных, прибитых к доске. Смех девочки не шел у меня из головы. И запах… Это не был запах тления – скорее запах старых шкафов, запах старых людей. Я вспомнила огромный шкаф из орехового дерева, который стоял у меня в комнате, когда я была маленькой. Массивный, с блестящими досками… Он был на консервации, где его очистили от пятен, от насекомых. Покрыт ста слоями лака, морилки, специальных защитных средств, кто знает, чего еще. И все же он хранил запах старых людей. Я могла держать в нем освежители, парфюмерию, целую клумбу лаванды – запах, который принадлежал только этому шкафу, его личный запах, не мог исчезнуть и побеждал все навязанные ароматы. Со временем этот запах стал моим, сделался запахом моего гардероба. Я ненавидела старый лакированный шкаф. Изумительный предмет мебели, – говорили гости, когда родители приводили их на него посмотреть. Это была семейная драгоценность, которую подсунули мне на хранение. Вещи я предпочитала развешивать на стулья, чем засовывать их в коробку из блестящего орехового дерева. Я избавилась от шкафа только с переездом. Тем не менее одежда, даже перенесенная в новую среду, сохранила прежний запах. Мне казалось, будто все новое, что я вношу в квартиру, сию же минуту, когда я переступаю порог, приобретает запах старых людей.
Я сдалась и больше не пыталась победить. Теперь я почувствовала этот запах впервые за пятнадцать лет. Он вернул меня в детство. Я вспомнила ощущение бессилия. Решения принимались в высших инстанциях – в договоренности между родителями, ко мне они только применялись. Ненавистный шкаф был одним из навязанных выборов, из которых состояло детство. Вероятно, все это, заново разбуженное в воспоминаниях, усиливало брезгливость и отторжение, которое я испытывала к хобби девочки из Института.
Автобус остановился передо мной. Я вошла и села. Мы миновали угасшие поля, купающиеся в холодном свете закатного солнца. Вдали виднелся населенный район: труба теплоэлектроцентрали и крыши домов. Все было покрыто пеленой измороси. Не пойду домой, – решила я, выйдя из автобуса. В непосредственной близости от последней остановки была река. Я купила в киоске фалафель и по раскопанным улицам отправилась к набережной. Десяток минут, которые потребовались мне, чтобы дойти до реки, я посвятила размышлению о гигиене пищи в киосках. В мыслях мне виделись грязные руки, что скатывают шарики из измельченного вареного нута; толстые мужчины – те, что работают в киоске, не знаю, повара ли они – смеются, трогают бороды и усы, деньги, ключи от машины, грязные джинсы, в которых они чинят машину, лежа на асфальте; затем они кладут скатаные шарики в масло, которому уже дней десять и в котором изжарена уже гора фалафеля, ковыряют в носу, в ушах и так далее, пока жарится фалафель, а потом теми же руками берут лепешку, суют в нее немытые листья салата, немытую тертую морковь, мнут горячие шарики фалафеля, поливают их соусом тахини… Я дошла до набережной Савы, отыскала пустую скамейку, села и стала есть лепешку, завернутую в бумагу. Если выживают все остальные, все в порядке, выживу и я, – подсказывала я себе, словно оправдываясь, что отступаю от строгих правил гигиены.
Река была спокойна, на поверхности воды лежали солнечные лучи. Вода светилась. Небо переливалось через корабли, стоявшие на якоре, смотрелось в реку, в окна ресторанов на воде, которые открывали свои двери около полуночи. Гуляющих было мало, мне встретился только один велосипедист. Какие-то люди в толстых куртках сидели на раскладных табуретах и ловили рыбу. Солнце отступало. Снова остатки бирюзового неба поглощала темнота. Я вспомнила Петра Райича, героя Црнянского, который рассказывал о знакомом с фронта. Небо, небо, небо… – сказал бы классик. Я часто повторяла это, спускаясь с Кнез-Михаиловой улицы к своему дому. Шпили, венчавшие купола здания на углу, пронзали мутное бездонное небо осени и бирюзовое, чистое, прозрачное небо весны и лета. Я радовалась, когда со второго переселилась на шестой этаж. Мне открылось небо, горизонт, что синел и простирался всюду, куда хватало глаз. Каждое утро, каждый вечер, каждый день в послеполуденные часы, оторвавшись от экрана ноутбука, я распахивала окна и смотрела в небо. Теперь граница между водой и темным сводом терялась. Все постепенно покрывала ночь. Запах реки усилился. Корабль пересекал спокойную воду, и до берега доходили волны.
Я могла бы сидеть здесь часами, днями… Мои мысли обратились к библиотеке. Вернее сказать, она постоянно присутствовала в них. Образ библиотеки никогда
