с тачанками! – попросил Махно Каретникова.
Каретников ловко ухватил под узцы серого породистого коня, взятого в имении пристава, – кони пристава были лучшими в отряде Махно, – загнал ему в крепкие зубы металлические трензеля и бегом повел к третьей тачанке.
– Австрийцев много? – спросил Махно.
– В темноте не видно, но надо полагать – порядочно.
– Если втянемся в схватку – устоим?
– Боюсь, что нет.
Семен Каретников – человек опытный, боевой; глаза от страха, как у других, у него вряд ли округлятся, раз он говорит, что австрийцев порядочно – значит, их действительно порядочно. А поскольку в отряде у Махно не менее полусотни необстрелянных, совершенно не нюхавших пороха, не знающих, где у винтовки находится приклад, а где дуло, большемихайловских мужиков, то в схватку с опытными австрийцами лучше не ввязываться… Лучше сделать кривую мину, как в цирке, напустить в штаны воздуха и отступить.
Махно ощутил, как в животе у него возникло что-то тугое, теплое, противное, понял, что сейчас его вырвет, отскочил от тачанки в сторону, раскорячился и открыл рот. Из выпученных глаз полились тихие мелкие слезы напряжения, одна за другой, неотрывно, кап-кап-кап…
Не вырвало.
Через десять минут тачанки уже неслись по длинной, недобро затихшей улице Большой Михайловки, взбивая столбы пыли, пугая, уволакивая вместе с пылью за собой здешних собак, громыхая колесами; за тачанками, разваливаясь на ходу, неслись телеги, на которых сидели хмурые большемихайловские мужики – они как никто осознавали важность своей миссии, некоторые из них уже попрощались с жизнью…
Хотя все были живы.
В это время в нескольких десятках верст от Большой Михайловки, в Гуляй-Поле, в простой хате, крашенной известкой, у ночного окна стояла тихая женщина и, глядя за высокие ломкие будылки подсолнухов, с которых были сорваны шляпки, за тын, где на кольях были вывешены для просушки чистые, тщательно вымытые горшки, немо шевелила губами, творя молитву, прося Господа сохранить жизнь ее мужу Нестору Ивановичу…
У глаз ее собрались лапки морщин – она начала стремительно, совершенно неотвратимо стареть – видела, что на висках появляются седые волоски, выдергивала их, но наутро появлялась новая седина, противных белых волос становилось все больше и больше – много больше, чем раньше, и она подавленно опускала руки – не знала, что делать.
Из Гуляй-Поля надо было уезжать: неровен час – заберут. Это могут сделать и австрийцы, может сделать и варта. Варта стала особенно жестокой – у каждого второго «державника», приезжающего с ее отрядами, за поясом болтается намыленная веревка – для бунтующих мужиков… Тем более что по Гуляй-Полю пыльным ветром прокатился слух, что Нестор разделался с начальником Александровской державной варты Мазухиным и главою Лукашевской варты поручиком Ивановым.
На улице Настя часто слышала за своей спиной свистящие шепотки, на которые хотелось обернуться, но она не оборачивалась – не обернулась ни разу:
– Это та самая… С Махно которая, жена его. У них ребятенок был, сынок, но она ребятенка не уберегла, вот Махно ее и бросил…
Это было самое обидное, Настя ощущала, что ей делается душно, к горлу подступает едкий кашель. Мучительно хотелось обернуться, ответить на обидные слова несколькими хлестким резкими фразами, но она этого не делала – не опускалась до рядовой свары, уходила от шепотка подальше, внимательно глядя себе под ноги, словно бы боялась обо что-то споткнуться.
Были люди, которые относились к ней с теплом, были такие, что ненавидели – за что именно, Настя не понимала, поскольку никогда никому не делала ничего плохого, – хотя сердце подсказывало: чем больше ее муж будет набирать силу, тем больше будут ненавидеть ее саму.
– Спаси, Господи, и сохрани его… – вздохнув, прошептала она внятно, громко, не боясь, что шепот этот услышит ее мать, спящая в соседней комнате.
Губы у Насти задрожали. Ей неожиданно до слез сделалось жаль саму себя, умершего ребенка, мужа, которого, похоже, гоняют, как зайца, из одного края большой приднепровской степи в другой, нигде не дают задержаться: стоило ему только появиться в Гуляй-Поле, как его тут же выдавили отсюда, и в Гуляй-Поле появились австрийцы, после второго визита Нестора пожаловали немцы, следом пришли лютые стражники из державной варты, потом неожиданно наведался какой-то здоровенный атаман в генеральских штанах и потребовал, чтобы его немедленно отвели к Махно.
Но батьки Махно в Гуляй-Поле не оказалось, атаман в лампасах зарубил на окраине селе трех поросят – себе на варево с жаревом, – и ускакал в неведомом направлении.
То, что народ стал звать Нестора батькой, Насте нравилось – это звучало солидно, а вот как выглядело, Настя не знала – давно не видела мужа. Она тихонько всхлипнула. Следом до нее донесся тихий задавленный стон. Она не сразу поняла, что это был ее собственный стон, а когда поняла, то стиснула зубы. Стон прекратился.
Вдруг из-за тына, на котором висели горшки, появилась чья-то голова в черном мятом картузе, – кто это был, не разобрать, в следующий миг голова исчезла и послышался грохот разлетевшегося на мелкие черепки горшка. Незнакомец приподнялся над тыном и опять взмахнул палкой. Вновь послышался грохот разлетевшегося горшка.
У соседей залаяла собака – желтоглазая трусливая дворняга по прозвищу Кацап, которую Настя иногда подкармливала.
Тем временем разлетелась третья крынка. Настя запоздало охнула, накинула на плечи платок и выметнулась в сенцы.
– Ты чего же, ирод этакий, делаешь? – запричитала она прямо из сенцев, в темноте споткнулась о лопату, выругалась, выкрикнула что-то невнятное и, с маху врезавшись в дверь, очутилась на улице.
В ответ по тыну опять грохнула палка.
– Ты чего, безбожник, творишь? – закричала Настя.
Кацап поддержал ее крик своим лаем.
– Ах ты, сволота! – Настя вернулась в сенцы, подхватила лопату, о которую споткнулась.
На улице она лихо взмахнула лопатой, рассекая темноту, потом взмахнула еще раз, из-за тына послышался злорадный смех, и от удара палки разлетелась последняя крынка.
Снова раздался злорадный смех, и человек, крушивший крынки, исчез. Настя бессильно опустилась на землю и, ощущая, как остро жжет ее обида, заплакала.
Это были слезы по прожитой жизни, по всему хорошему, что осталось в прошлом, по Нестору и самой себе, – все-таки они были хорошей парой, – по тому, что уже никогда не вернется…
А Нестор Махно отступал. Отступал в лес – Федор Щусь, ставший его ближайшим другом и соратником, считал, что только в лесу и можно отсидеться, переждать беду и разгром. Махно же так не считал. Он не любил лес, но здорово любил степь, потому и полагал, что степь может скрывать людей лучше леса, в ее гигантских пространствах, в длинных пологих логах может исчезнуть целая армия, не то, чтобы небольшой отряд на тачанках – скроется армия, и несколько суток будешь искать ее – не найдешь.
Лицо у Махно было сонным, хмурым, в
