тачанке у него сидела темноглазая, непривычно бледнолицая девушка в низко надвинутом на лоб черном платке – то ли жена, то ли любовница, то ли еще кто-то. На всех, кто приближался к этой девушке, Махно начинал смотреть волком, рот у него невольно дергался, сползая то в одну сторону, то в другую, в глазах загорались и тут же гасли темные костерки…
Махно был не в духе, хватался за кобуру маузера, расстегивал ее, в следующую секунду застегивал, недовольно отворачивал лицо в сторону.
Дибровский лес был угрюм, тих, под черными кронами светился неприятной сединой иней, на дубах жестяно шелестела сухая, скрюченная в рогульки листва.
– Ну и чего тут хорошего, в лесу твоем? – спросил он у Щуся, сощурился недобро. – Что?
– Лес этот – и поилец мой, и кормилец, и укрывальщик главный. – Щусь в благодарном движении прижал руку к груди.
– Здесь нас австрияки окружат и передушат, как кутят, – сказал ему Махно, остро глянул на Марченко, стоявшего рядом с Щусем, потом перевел взгляд на Каретникова, затем, сжав глаза, в упор посмотрел на Щуся. – Ты-то сам на этот счет что скажешь?
– Я считаю – не передавят. Слишком уж кость крупная. Застрянет в горле.
– Эх, Федор, Федор… – с неожиданной горечью проговорил Махно. Он не ожидал, что Щусь откажется ему подчиняться. – Подгонят австрияки батарею из четырех орудий, начнут нас вышелушивать из леса по одному.
– Да откуда у австрияков батарея, Нестор Иванович? Они голые, как зайцы, которых ободрали, чтобы запечь на противне. Пришли с шермачком в кармане и на шермачка этого решили нас взять.
– А вот в этом ты, Федор, прав, – Махно поднял указательный жалец, – сколько их пришло из-за Волчьей реки, надобно разведать. Может быть, всего-то полторы калеки…
– Исключено, – убежденно воскликнул Щусь. – Пулеметами они работали, как гуляй-польские бабы швейными машинками – били очень густо. Австрияков не менее сотни.
Махно тронул Каретникова за плечо.
– Семен, организуй разведку! Нам очень важно знать, что делается в Дибровке и Большой Михайловке.
Каретников молча кивнул и исчез.
На краю леса раздалась стрельба. Махно прислушался к ней, лицо у него невольно дернулось: длинная пулеметная очередь, просочившаяся сквозь туман, прозвучала громко – показалось, ударили очень недалеко. Щусь даже пригнулся.
– Во лупят, крысаки! – глянул снизу на Махно прищуренными глазами. – Знаешь, Нестор Иванович, что такое крысак?
– Не ведаю.
– Страшная штука.
Длинная гулкая очередь, пущенная из «максима», прозвучала вновь.
– Эта наши бьют, – сказал Пантюшка Каретников, – с тачанки.
– Так что же такое крысак? – спокойно, несколько рисуясь, спросил Махно. – Важный предмет из морской науки?
– Важный. На всяком корабле бывает много крыс – что их тянет на воду, не знает никто, это загадка. Ни один ученый не смог ее объяснить. Манит, словно мармеладом фабрики Эйнема…
– Эйнема? – Махно усмехнулся. – Ел я мармелад этой фабрики в Бутырке. Вкусно было.
– Способов избавиться от крыс нет – дело это совершенно дохлое. Поэтому старые опытные боцманы выращивают крысаков. Настоящий крысак стоит больших денег. На плавающих посудинах к ним относятся с большим уважением. Называют на «вы»…
Махно молчал, слушая Щуся. Стрельба на окраине леса продолжала раздаваться. Били из винтовок. «Максим» умолк. Щусь, щуря глаза, поглядывал на Махно – ему нравилась батькина реакция – тот словно бы не слышал винтовочной пальбы, заинтересованно слушал красавца моряка, увешанного бомбами, и Щусь, поправив усы, горделиво выставил перед собой правую ногу.
– А воспитывается крысак следующим способом. В железную бочку опускают десяток голодных крыс. Кормить их, само собою разумеется, никто не думает и тогда крысы начинают пожирать друг дружку. В конце концов остается одна крыса – самая сильная, самая крупная, самая прожорливая. С красными светящимися глазами… Не крыса, а – уф! – Щусь вскинул над собой руку и щелкнул пальцами, будто спустил курок.
– Крысак, – сказал Махно.
– Ага, крысак, – подтвердил Щусь. – И пускают крысака гулять по всему кораблю. И жрет он подряд все, что шевелится. Если попадается кот – сжирает и кота.
– К чему ты, Федор, все это мне рассказываешь? Чтобы время занять?
– Нет, чтобы развеселить.
– Ну спасибо, брат, за заботу. – На лбу Махно появились морщины, целая лесенка, он усмехнулся недобро. – Где же Каретников?
От того, какие сведения принесет Каретников, зависит, что они будут делать дальше, более того – зависит их жизнь. Захотелось домой, в Гуляй-Поле, в тепло родной хаты, как в некое спасение. Махно ощутил, как по телу его побежала дрожь, застряла где-то в хребтине, в хрящах спинного столба, во рту в комок сбилась слюна.
Он не ожидал, что окажется таким чувствительным, уязвимым, протестующе тряхнул головой, сбрасывая на плечи длинные волосы.
На опушке леса опять застучал пулемет, родил ощущение тревоги, некоей неприкаянности, он вспомнил о молчаливой молодой женщине, что находилась у него в тачанке, подумал о том, что надо бы проверить, цела ли она, но вместо этого снова упрямо тряхнул головой. Он ждал возвращения Каретникова.
– Нестор Иванович, ты погляди только, какую роскошную хренотень я построил в лесу. – Федор Щусь сделал сразу двумя руками широкий жест, пригласил последовать за ним в темноту. Ночи сделались долгими, скоро они станут вообще без конца и края, наполнятся тоской и бессонницей, – природа безудержно катится в зиму. Вроде бы должно уже было светать – в небе к этой поре обычно появляются серые полосы, большие, малые, перемещаются по пространству, вызывают ощущение тихой грусти и одновременно какого-то немого ребячьего восторга, но – ни рассвета, ни пятен, ни грусти. Только опасная ночная стрельба, да духота, будто кто-то сцепил крепкие пальцы на шее и теперь давит, давит, давит. – Всем хренотеням хренотень, Нестор Иванович, – не унимался Щусь.
Надо бы, конечно, посмотреть, что Щусь возвел в лесу, заодно узнать, кто прорвался сюда из села, но темно – ничего не разглядишь. Нужно ждать. И главное – ждать, что привезет из разведки Каретников.
– Ладно, пошли посмотрим, что там у тебя… – наконец мрачно проговорил Махно и шагнул в темноту. Щусь поспешил следом.
– Как только увидишь мой блиндаж, батька, – сразу поймешь, почему нельзя уходить из этого леса. Тут и зимовать, и летовать можно. Здесь мы при всех властях продержимся.
Блиндаж у Щуся действительно был хорош – обшитый планками от снарядных ящиков, обтянутый тканью, с железными кроватями. Махно удивленно покачал головой, издал цесарочьий звук:
– Це-це-це!
Только поцецекал, но ничего не сказал.
– Я такой у одного генерала на фронте видел, – сообщил Щусь, – когда нас с кораблей ссадили и бросили на выручку пехоте. Вот я и решил: мне в лесу такой блиндаж тоже не помешает.
– Не помешает, – согласился Махно.
Под потолком, подвешенные на крючья, красовались две «летучие мыши» – керосиновые фонари.
– Освещение – как в городе на прошпекте.
– Освещение хорошее, – согласился Махно.
– Вот здесь мы можем и отсидеться, Нестор Иванович, – взбодренный тем, что блиндаж понравился батьке, Щусь гостеприимно обвел рукой блиндаж.
– Отсиживаться
