зычно из толпы. – Говори, чего делать, и мы будем это делать.
– Чего делать? – Махно хмыкнул, демонстративно потряс головой, изображая некое недоумение: как же громадяне не могут догадаться, что надо делать, потом хлобыстнул себя по сапогу плетью. – Объединяться надо и гнать врагов в три шеи с нашей земли! Вот что надо делать, понятно?
Толпа загудела: призыв Махно мужики Большой Михайловки услышали и, соответственно, решили его поддержать.
– Правильно! – раздалось сразу несколько голосов. – Верное дело!
Махно глядел на лица людей и ощущал внутри благодарное тепло, признательность за то, что эти люди согласились разделить с ним судьбу. В сторонке от митинга толковый парень Алексей Марченко уже поставил столик – специально приволок его из церковно-приходской школы, рядом приткнул две табуретки и положил перед собой лист бумаги с химическим карандашом – приготовился записывать разгоряченных, гневных людей в армию Махно. «Молодец Алексей – проворный, толковый. Надо подыскать ему должностенку при штабе. Может быть, даже и помощником начальника штаба сделать…»
Махно провел рукоятью плетки по несуществующим усам – Марченко нравился ему все больше и больше.
В тот день отряд Махно здорово пополнился – в него вступила большая часть мужиков, присутствовавших на сходе-митинге.
Разошлись с митинга уже поздно, в сумерках. В тот вечер в Большой Михайловке было много выпито домашнего вина, любители баловались крепчайшим самогоном бабки Тютюнихи – напиток она варила такой ядреный, что капля этого зелья, попавшая на яловки сапог, прожигала толстую кожу насквозь. А мужицким желудкам хоть бы хны – желудки принимали пойло, как обычную простоквашу, на простецких лицах не истаивали довольные улыбки – бабкина самогонка была очень даже хороша.
До полуночи в Большой Михайловке лаяли собаки, да гудели мужицкие голоса:
– Рэве та сто-огнит Дни-ипр широкий…
Ночь выдалась темная, бесноватая, с бесшумными полетами хищных птиц и ведьм, которые проворно вымахивали из труб большемихайловских домов и на метлах уносились в черное пространство, недобрая это была ночь.
Проснулся Махно от близкой стрельбы – несколько раз ударили из винтовок, потом громыхнул залп, следом раздалась длинная, очень гулкая пулеметная очередь-строчка, словно бы неведомый портной стачал воедино две стороны длинной толстой ткани. Под пулеметную строчку из Махно и выплеснулся последний сон – снилось ему, будто он сидит за «зингером» и крутит ручку машинки, прилаживая себе на штаны заплату.
– Батька, просыпайся! Беда! – его тряс за ногу Марченко.
Махно вскинулся на постели, невольно провел по черепу рукой – показалось, голова вот-вот лопнет от боли.
– Что случилось?
– Австрияки!
– Тьфу!
Неподалеку ночь разорвал плоский яркий взрыв – упал снаряд, граната не могла так взорваться.
– Наступают из-за реки, из-за Волчьей, – доложил Марченко.
Махно поспешно слез с кровати, на улице, в темноте, ухватил кого-то за руку:
– Стой!
В ответ задержанный ярко блеснул белыми зубами, будто фонарем. Оказалось – Федор Щусь. Он пытался организовать повстанцев.
– Добро, – сказал Махно и отпустил.
Следующий, кто попался ему по дороге, был Семен Каретников.
– Стой! – приказал ему Махно, и тот, тяжело дыша остановился. От Нестора исходила некая тяжелая сила, она покоряла, подавляла людей, рядом с ним, спокойным, жестким, насмешливым, и люди становились спокойными. – Значит, так, Семен, – сказал Каретникову Махно, – прыгай на коня и скачи на окраину села, где находится наш дозор, узнай у ребят поточнее, в чем дело?
– Й-йесть! – отплюнувшись, прохрипел Каретников и исчез в темноте.
Главное сейчас было спасти тачанки с пулеметами. Важно, чтобы их в суматохе не помяли, не раздергали по жердочкам, по планочкам, не поломали рессоры и колеса. Махно, как никто другой, очень быстро понял преимущество тачанок перед иными видами оружия – на тачанках можно было атаковать даже бронепоезд.
Крикнув Алексею Марченко: «За мной!» – батька кинулся на площадь, к дому сельского батюшки, где стояли тачанки.
Стрельба, усилившаяся было, внезапно стихла. Небо посветлело. Откуда-то из-за туч, беспросветно темных, выползло бледное пятнышко месяца, слабо осветило землю. Сделалось легче дышать. По дороге, пока бежали к тачанкам, Махно пару раз едва не полетел кубарем на землю – спотыкался о какие-то вольно разбросанные деревяшки – то ли колоды, то ли остовы от телег, то ли еще что-то… Выматерился.
Кони находились неподалеку от тачанок – хрумкали овсом, который им подсыпал в торбы коренастый сичевик с сизым носом и висячими запорожскими усами.
– Ну, слава богу, явились, – проговорил он с облегчением. – Не то я совсем не знал, что делать – то ли коней запрягать, то ли наоборот – кормить их дальше, то ли наступать, то ли отступать, то ли маневр совершать… Непонятно!
– Маневр совершать! – крикнул ему Махно. – Запрягай коней!
То, что австрийцы находятся за Волчьей, – это хорошо. Пока они не перейдут реку, не окружат село – опасности особой нет. Вот когда окружат… Махно дохнул себе в нос и едва не зашатался на ногах: круто же он вчера выпил – пара кружек самогонки давала о себе знать, после таких выдохов закусывать надо обязательно.
Он думал, что успеет проспаться, утром встанет со свежей головой, ан нет, не получилось – голова была тяжелой и гудела, как пароходный котел. Он натянул большой, тяжелой хламидою улегшийся на шею коренника хомут, стал стягивать его – истончившийся сыромятный ремешок порвался в руках. Тьфу! Хоть брючным поясом стягивай. Кое-как соединил две оборванные половинки, вернее, одну привязал к другой, поскольку стяжка у хомута крепится глухо, один конец, слепой, вживляется в «ярмо», зубами сплющил узелок, укрепил его, чтобы не расползся, кое-как стянул обе половинки хомута, сунул скользкий сыромятный кончик под связку. Выругался со злостью – не нравилась ему установившаяся в селе тишина – ни одного выстрела. Все-таки пальба, разрывы, грохот, крики, вопли раненых – лучше, чем вселенская, пробирающая до костей тишь.
– Тьфу!
Рвануть бы сейчас самогоночки – ну хотя бы с полкружки, – враз бы голова сделалась ясной.
Лучик света, зажегшийся было в небесах, среди тяжелых облаков, угас. Вновь сделалось нечем дышать.
В темноте что-то шевельнулось, непроглядные клубы на мгновение расступились, и через несколько секунд из них вытаял человек, доложил весело, будто прибыл с гулянки:
– Атака австрийцев отбита!
Это был Семен Каретников, посланный в дозор узнать поточнее, что же все-таки происходит.
– А что, австрияки вздумали с того берега Волчьей переправиться на этот?
– Уже почти перешли, Нестор Иванович. Хорошо, ребята наши оказались не промах, не зевнули – десятка полтора австрияков заставили плыть по реке ногами вперед…
– Поплыли?
– Еще как! Куда ж они денутся, Нестор Иванович?
– С тыльной части села австрийцев не видно?
– Там – чисто.
– Хорошо, – удовлетворенно кивнул Махно.
Главное, чтобы дорога в лес не была перерезана. В лесу они отдышатся, отплюются, поедят кулеша, водицы из ручья попьют, отоспятся, произведут детальную разведку… В общем, лес – это жизнь. И вместе с тем в лесу долго отсиживаться нельзя, жизнь может обернуться совсем иной стороной и превратиться в смерть.
– Семен, помоги справиться
