порта уговорил его поработать еще годик. А затем — еще годик. Конечно, Погожев мог бы настоять на своем. Закон был на его стороне. Но и товарищей из парткома тоже надо было понять по-человечески...
— Какой же сукин сын разрушил храм и вырубил рощи на Змеином? — вознегодовал Витюня после некоторого раздумья.
— Турки. Это их работа, — заявил Зотыч безапелляционно, точно он был свидетелем этого события.
Виктор ухмыльнулся, незаметно подмигнул Погожеву: мол, сейчас туркам достанется под самую завязку.
У Зотыча с турецкими контрабандистами счеты давние, с первых лет Советской власти в Крыму. Тогда государственная граница на Черном море охранялась слабо. У наших пограничников даже плохоньких катеров не было. Побережье кишмя кишело контрабандистами. Вывозили они с полуострова хром, николаевские золотые монеты...
Зотыч в те годы уже ходил атаманом рыбацкой ватаги. Он и еще некоторые атаманы из бедноты были призваны Советской властью для борьбы с контрабандистами. Им было выдано оружие.
— Бывало, накроешь контру в бухте, отрежешь пути отхода, а они, сволочи, — товары за борт. Чтобы следы замести, — вспоминал» Зотыч, глубоко затянувшись «Прибоем». — Я и сам как-то алломанчиком поднял в нашей бухте тюк хрома и два самовара. Русские самовары за границей в большой цене были... В открытом море мы тогда соперничать с контрой не могли. Они почти все на моторных фелюгах проходили. А у нас весла да парус. Не разгонишься... Сейчас даже не верится, что такое было. А ведь вправду было.
— Вот видишь! — ухватился торжествующе за слова Зотыча Витюня. — А ты о Змеином говоришь: «ба‑айки»...
Змеиный был в какой-то миле от сейнера и уже походил не на замок, а на огромного кита или всплывшую гигантскую подводную лодку, с башенкой маяка, словно с выдвинутым перископом. Высокие обрывистые берега острова заметно надвигались на сейнер. Виктор рулил к самому высокому, отвесно нависавшему над водой южному берегу Змеиного, более безопасному месту для якорной стоянки...
Глава пятая
1
Солнце, как огненный баклан, вот-вот нырнет в воду. Повеяло вечерней свежестью. Рыбаки в ожидании ужина толпились у камбуза и на неводной площадке. Вахтенный «смайнал» флаг и зажег якорные огни. На баке у якорной лебедки Витюня остервенело колотил молотком по железу и орал на все море:
Ша-аланды по-олны-ые кефа-али
В Одэ-эссу-у Костя приво-оди-ил!..
— Как ему только базлается на голодный желудок? — удивлялся Кацев Витюне.
Кацев стоял около раскрытых дверей радиорубки, широко расставив крепкие босые ноги. В радиорубке, надев наушники, Климов через эфир отыскивал остальные четыре сейнера рыбколхоза «Дружба». Рядом с Климовым примостились Погожев и Осеев. Так что в рубке — не пошевельнуться. Было время выхода на связь, но ни один сейнер не отзывался, и Погожев начинал нервничать:
— По-моему, русским языком было сказано: в двадцать ноль-ноль — выход на связь. Где они там пропали?
— Наверно, на подходе к Змеиному, — сказал Виктор и закурил. — Решили объявиться личной персоной, а не по радио.
И правда, только успел он проговорить, как в рубку заглянул вахтенный и сообщил, что сейнера Малыгина и Гусарова на подходе. За этих старейших и самых удачливых кэпбригов колхоза Андрей Георгиевич особенно не боялся.
— А Сербин и Торбущенко? — спросил Погожев и выжидающе посмотрел на Осеева.
Но вместо Виктора отозвался Кацев:
— Шо ты мечешь икру, Георгич, придут, нэ заблудятся. — И, скривив мясистые губы в усмешке, добавил: — Только разве на косяк скумбрии напали... Пойду встрэчу сейнера. Наверно, будут становиться лагом с нами...
Торбущенко и Сербин отозвались по рации из Одессы.
— Какой черт занес их туда, если на правлении было решено всем вместе идти к Змеиному, навстречу скумбрии! — взорвался Осеев. — Дай-ка я с ними поговорю сам. — И он взял у Климова микрофон и наушники.
В ответ Торбущенко бубнил что-то невразумительное, ссылаясь на болгарских рыбаков, которые будто бы сообщили ему по рации, что за последние сутки скумбрия около их берегов не наблюдается.
— Так что, она в Одессе объявилась? Я спрашиваю тебя!.. — кричал в микрофон Осеев, с трудом сдерживаясь, чтоб не добавить к этому пару крепких слов.
Погожев вышел из рубки, закурил. «Вот оно начинается, — подумал он, жадно затянувшись сигаретой. — Всего сутки в море, а уже нарушение дисциплины. И кем — коммунистами!» Что делать с нарушителями дисциплины, он не знал. Да и что ты с ними сейчас сделаешь, если они на другом конце моря? Погожев стоял около фальшборта и курил, чувствуя всю свою беспомощность. «Взять микрофон и отчитать их, как Осеев, пригрозить партбюро, партийным собранием, хоть отвести душу», — ухватился Погожев за эту мысль, как за спасательный круг, хотя прекрасно знал, что делать этого он не будет, да и не умеет, как умеют другие.
Пошарив пальцами и не найдя в пачке очередной сигареты, Погожев зло скомкал пачку и швырнул за борт.
— У кого есть курево? — сунув голову в радиорубку, спросил он. И, вылавливая из протянутой ему кэпбригом пачки сигарету, услышал слова радиста:
— Это они опохмелиться зашли. Головушки-то небось разламываются после обмыва медали.
Погожев почувствовал, как от слов Климова у него внутри все похолодело. Костя Торбущенко действительно перед выходом на путину получил партизанскую медаль. И может, тот же Филя, любитель выпивки, уговорил кэпбрига Торбущенко зайти в Одессу. А тот, в свою очередь, зацепил Сергея Сербина...
Награждение медалью Торбущенко было неожиданностью не только для рыбаков колхоза, но и для самого Кости. Он и дня не был ни в армии, ни в партизанах. Погожев с Костей Торбущенко одногодки: когда немцы занимали Крым, их возраст еще не достигал мобилизационного. Запросто и Погожев мог бы очутиться в оккупации, если бы не ушел из городка на военном катере. А когда их городок освободили от немцев, перед местными властями встала острейшая проблема прокормить чудом переживших оккупацию жителей. Горсоветом было принято решение срочно наладить промысел рыбы и морского зверя. Первым делом взялись за восстановление рыбколхоза. Только не так-то просто было это сделать — рыбаков раз-два, и обчелся. И те старики. Остальные — на фронте. А Костя
