в Керкуолле – на большом острове, через пролив. Им нужны люди, которым приходилось работать на ферме. Сажать, изгороди строить, за скотиной ухаживать.
Все, сдвинув головы, внимательно изучают листок. Марко отодвинул миску, Антонио неуверенно улыбается.
– То есть, – спрашивает он, – можно выбраться из каменоломни?
Чезаре кивает:
– Если охрану не злить, не нарываться. Ну что, – Чезаре оглядывает сидящих за столом, – кому из вас приходилось на ферме работать?
– Мне!
– Я на ферме вырос!
– Я все заборы у нас дома строил, своими руками!
Чезаре с улыбкой подчеркивает имена.
– Эй! – слышен окрик. Еще один охранник, Маклауд, мерзкий тип – любит пускать в ход дубинку, а иногда бьет и ногами в сапогах. Говорят, кому-то из пленных он переломал ребра. – Эй, а это что?
Он подлетает, выхватывает из рук Чезаре листок, надорвав угол. Все умолкают, за соседними столами оглядываются.
– Это что? – повторяет Маклауд, свирепо глядя на Чезаре.
– Документ для майора Бейтса, – объясняет Чезаре. – Список тех, кто будет работать в Керкуолле.
– Да вижу – по-твоему, я читать не умею? Но у тебя-то он откуда?
– Я… я теперь в конторе работаю. Списки составляю, перевожу.
– Вот как? Не очень-то я доверяю перебежчикам.
Рядом вдруг вырастает сержант Хантер, грузный, хмурый, усталый.
– Дай сюда, Маклауд. – Взяв листок, Хантер кладет его на стол перед Чезаре. – Раскомандовался тут.
– Но…
– Без вопросов. Ты даже не в армии, а то бы где-нибудь воевал, а не шлепал тут со своим плоскостопием – или у тебя чахотка?
Маклауд, помрачнев, бормочет:
– Я не служу по этическим мотивам.
– С каких это пор?
Чезаре не совсем улавливает, о чем речь, но видит, как губы сержанта Хантера презрительно кривятся.
Когда оба охранника отходят в сторону, итальянцы подмигивают Чезаре, даже Марко ему улыбается.
Изредка он видит ее – замечает краем глаза рыжую вспышку и невольно оборачивается. Иногда это оказывается всего лишь алая метка на чьей-нибудь форме. Или ему просто чудится: оглянется он, а кругом лишь коричневые униформы и унылые лица товарищей, и в такие минуты все ему кажутся чужими.
А бывает, и вправду она. За оградой лагеря, смотрит сквозь колючую проволоку. Бледная, стоит, обхватив себя руками. Наверное, зябнет. Представив себя на ее месте, он и сам дрожит; будь под рукой чистый лист, он нарисовал бы контуры ее лица, линию подбородка, губы. Он рисует на полях списка, но в набросках нет жизни. Бездушные штрихи на бумаге из мертвых деревьев. Он все перечеркивает.
Он пока не знает, как подступиться к майору Бейтсу, спросить о починке крыши, – вдруг тот откажет? Он ждет подходящей минуты. Увидев у ограды лагеря ее, Доротею, – имя созвучно слову adorare, «боготворить», – он разводит руками: дескать, пока не получается, но я ищу способ.
Он смотрит ей вслед.
А вдруг, пугает его внезапная мысль, вдруг она неверно истолковала его жест? Вдруг для нее это значит «не знаю, чем вам помочь»? Или, того хуже, «мне все равно»?
Прошла уже неделя с того дня, как она приходила к майору, и каждый день Чезаре смотрит, как отплывает в Керкуолл весельная лодка с пленными. Возвращаются они уже в темноте, веселые, смеющиеся, голоса их звенят в ночи. Он представляет Доротею в лачуге с дырявой крышей. Слышит ли она ночные голоса? Слышит ли смех, когда смотрит с сестрой на звездное небо и ждет?
Однажды утром он принимает решение: в предрассветных сумерках встает с постели и идет в контору, ждать майора.
Чезаре все убрал с пола. Все бумаги в порядке, разложены в стопки.
Список итальянцев для работы в Керкуолле готов, готов и новый список работ.
Бесшумно заходит майор Бейтс и, увидев Чезаре, подскакивает от неожиданности.
– А-а, вы сегодня рано. Без меня вам здесь быть не положено. Но… Вы что – все эти бумаги разобрали? Боже! Должно быть, полночи провозились? Тогда я вас, пожалуй, прощаю. Как нога?
– Болит, но уже лучше. Спасибо.
– Хорошо, хорошо. Холод на улице собачий – рады, что вы не в карьере?
Чезаре улыбается в ответ майору, а на деле готов со стыда провалиться. Кое-кто над ним подтрунивает – нашел, мол, теплое местечко, – а Марко снова на него смотрит волком, в столовой оттирает из очереди. По ночам Чезаре не может уснуть, пока не услышит храп Марко.
И вот он берет листок, который положил с утра майору на стол.
– Вчера пришел корабль из Англии, еще продуктов привез. И не только. По-моему, слишком много.
Майор пробегает взглядом список.
– На кой черт нам столько досок? В карьере не нужно столько, отправим назад.
– Корабль уже уплыл.
– Для чего-нибудь да сгодятся. Но вот же черт, столько материала зря переводить!
– Думаю… – Чезаре, сглотнув, собирается с духом. Он видит перед собой ее лицо, представляет, как она отвернулась, когда он развел руками. В стекло барабанит град. – Думаю, доски нам пригодятся. Для той девушки, крышу чинить.
Майор Бейтс поднимает взгляд от бумаг. Чезаре краснеет до ушей.
– Холодно, и мне не нравится, что… – Чезаре кивает в сторону окна – на улице ветер, град, стекло заледенело.
– Согласен, ничего хорошего. Но лишних рабочих рук у нас нет…
– Я… можно я?
– Вы? Но вы мне здесь нужны. И нога у вас…
– Нога не болит. И… здесь я все сделал. – Чезаре обводит жестом опрятный кабинет, стопки бумаг.
Майор смотрит вокруг, вздыхает, чешет в затылке.
– Очень холодно, – говорит Чезаре. – Прошу вас.
Февраль 1942
Дороти
Кон все время кашляет, не дает мне спать. Когда у нее началась одышка и пропал аппетит, я думала, она прикидывается, привлекает к себе внимание – в детстве за ней такое водилось, а мама за это ее и бранила, и дразнила. «Мелочь пузатая требует внимания», – смеялись они с отцом, а Кон смотрела исподлобья.
Неделю назад, когда кашель у Кон усилился, я решила, что причина у нее в голове – она не в себе с тех пор, как затонул «Ройял Оук» и умер у нас на руках матрос. Но вскоре ее начало знобить и лихорадить.
Сейчас глаза у нее безжизненные, а жар такой, что я на расстоянии чувствую. В желудке у меня постоянно бурлит, и кажется, будто хворь уже переползла от Кон ко мне.
У нас на островах издавна верят, что души могут быть связаны друг с другом еще до рождения, и если повстречал родную душу, то непременно узнаешь. Мама нам говорила, что душу с кем попало не свяжешь, а мы друг другу родные души, потому что вместе росли, в этом и дело. А все
