Книга Сердце Рароха - Элли Флорес

— Спасите, боги, от лиха неминучего, — и Велинег нащупал на шее отцовский оберег — колесо из волчьей кости. — Они живы?

— Живы, — Гаркун неловко утер кровь над бровью и закивал. — Только свалились оба на месте и лежат теперь без памяти. Корчма разгромлена до голых стен, нескольким мужикам головы расшибло, там же полегли… А прочий народ хоть и разбежался, но вскоре те, кто посмелей, вернутся, отыщут учинителей безобразия и начнут…

— Вихорко! — Велинег уже не слушал скулеж старика, он вбежал обратно во двор и звал сына. Тот уже шел к отцу, зевая и протирая очи кулаком. — Поднимай ребятушек Мормагона, седлайте коней и живо в корчму Борятину, что в Купецкой слободе стоит. Найдете там молодого боярича, двери заприте и никого, кроме корчемщика и меня, не впускайте! Я же побегу телегу запрягать, чтобы этого неслуха домой возвратить в целости и сохранности.

Гаркун тоже ступил на родимый двор и стоял, ссутулясь, напоминая дряхлого побитого пса.

— Что стоишь, пень старый? — заорал на него Велинег. Горе содрало с него все привычные манеры, жалеть он никого не мог, да и не хотел. — Живо помогай с телегою, или шкуру спущу не после, а прямо сию минуту!

Посреди суматошных сборов спустились из спален второго этажа Златан и Мормагон. Оба были в длинных ночных рубахах и вязаных «копытцах», но даже и так ухитрялись внушать почтение.

— Что за шум-гам, как на пожаре? — Грозный хозяин оглядел присутствующих и уперся в уже выведших своих скакунов из конюшни Путяту и Ратшу. — А вы-то куда подались? Велинег, объясни, что происходит.

Начальник охраны снова нащупал волчий оберег, выдохнул и кратко изложил суть стрясшейся с бояричем, а значит, и со всей его семьей, беды.

Мормагон, утерявший надежду хотя бы нынешней ночью выспаться, стоял слева от Златана и потому первым заметил, что с ним неладно. Началось с багрового румянца, залившего щеки и шею, затем из его открытого рта вырвался хрип и какое-то жалкое карканье, а далее на глазах у всех могучий боярин стал оседать наземь.

Благо, Мормагон распознал знакомые признаки и успел подскочить к нему вовремя и подхватить под мышки. Но вес навалившегося тела был так велик, что он тут же призвал на помощь:

— Ждан! Наум! Ко мне, придержите его за руки!

— Что с господином? — на Велинега было жалко смотреть.

Мормагон ответил одним словом:

— Удар.

Спасательная группа после случившегося разделилась пополам: Велинег с телегой и призванные им молодцы направились в корчму, Мормагон же с оставшимися Наумом и Жданом потащили Златана к ближайшей лавке на первом этаже — о том, чтобы волочь его наверх по узкой лестнице, пока не могло быть и речи.

По всем признакам, думал Мормагон, проводя тщательный осмотр, Златан не жилец. В лучшем случае протянет пару-тройку дней, и то в состоянии овоща на грядке. Языка лишился, разума почти лишился. Если бы все было спокойно, то после похорон Вышата занял бы его место, с ним можно было бы обсудить ту беспокоящую сцену на давней охоте, а потом отправиться дальше в Межеполье.

Но теперь… Теперь Вышата и его враг подлежат суду верховного жреца как уклонившиеся от проверки и надлежащего обучения баженята, значит, их нужно везти в стольный град. Как и Осьминишну и ее девиц.

Рука Мормагона, занесенная над походной скляницей с травяным настоем, пригодным для укрепления сердца, застыла. Его озарило.

А ведь все складывается как нельзя лучше, хотя и грех так говорить над почти покойным родичем. Раз у парня такой дар, значит, тогда на охоте он мог видеть самое главное. Даже если не обратил внимания по юности, Вестник-то знает, как память растормошить и сделать тайное явным.

Более того… Если Вышата приедет в Межеполье сейчас, и подозрение Мормагона насчет смерти Осмомысла подтвердится, свидетель будет тут же, под рукой.

Но вот вопрос — в самом худшем случае как поведет себя князь Беломир?..

Глава 7

Дворец князя, от стен с башенками до погребов, от великолепного сада до роскошных бань погрузился в темноту и тишину. Только стражники перекликались заунывно, чтобы поддержать друг друга на постах, да порой порыкивали величественные псы, несшие с ними службу. Сонно фыркали породистые скакуны в стойлах конюшни, а где-то в дальнем коровнике помыкивали коровушки-кормилицы; у огородов, в пруду, плескались златочешуйчатые сазаны и радужные форели, немного дальше в птичнике квохтали привезенные из далекой страны фазаны с длинными роскошными хвостами. Строено все тут было на совесть, чтобы обрадовать взор. Домики для слуг, и те красовались резными оконцами и перильцами. Полной чашею было княжеское жилище, всем бы обитателям пребывать в довольстве и любить его — но кое-кто вместо любви испытывал только ненависть.

Старая Елица бродила по своим горницам, словно душа неприкаянная. Луна смотрела в окна, из которых веяло легким благодатным ветерком.

Раньше она вышла бы туда, прошлась по посыпанным камушками дорожкам сада, надышалась бы летним воздухом, столь сладким и густым от запаха ночных цветов, что сердце заходится и хочется только любви и счастья. Раньше…

Но после смерти Осмомысла и вокняжения Беломира ей был не мил белый свет и противны люди и звери. Она затворилась у себя с несколькими верными холопками и днем спала, ночью же вот так ходила туда и сюда, без толка и без перерыва, пока ноги держали. После падала на кровать и замирала, глядя в потолок. Время остановилось для нее в ту минуту, когда прискакал с охоты молодой загонщик и прокричал во всю мочь: «Умер, умер князь наш, сейчас привезут тело!». Все стало пустым — земля, воздух, ее душа. Ничего не осталось, лишь тяжелое, дурное тело, никак не дающее ей уйти вслед за ним… И за своими пятерыми младенцами, умершими вскоре после рождения.

А ведь она всегда была послушной — послушной дочерью самодура-отца, поднимавшего руку на мать-страдалицу, послушной невестой тогда еще молодого и красивого Осмомысла, послушной его женой. И что же ей дали покорность, уступчивость, нежность? Только горе без конца и края. Только отчаяние, от которого хотелось выть волчицей на эту большую, мучительно желтую луну.

Одно держало ее на этой земле — желание увидеть, как исказится от боли лицо проклятого юнца, занявшего чужой престол. Самозванец! Лжец! И убийца! Наглый выродок, обхитривший всех, кроме нее — она-то знала, что Осмомысл