плохо. Может быть, даже потом хвалиться перед всеми, каков он орел!
Мне стало так гадко, что я решил сделать все, только чтобы с ним не встретиться. Лешка наверху был долго. Диме, наверное, надоело прогуливаться возле «Волги», и он натурально так двинулся по направлению к мониторке. Я закрыл дверь на ключ, ключ вынул – нет никого. В дверь несколько раз дернулись. Потом Дима заглядывал с улицы в окно. Но мы всегда это окно задергивали шторой до половины. Так что увидеть меня Фантомасу не удалось.
Через десять минут Лешка Диму увез. А у меня сделалось отвратительное настроение. Не всегда на свете бывает все хорошо. Ох, не всегда!
Вообще-то, я человек веселый, оптимист! Но что-то такое нехорошее зашевелилось во мне после этого Димы, разодетого, как конферансье провинциального театра.
Непонятных состояний я не люблю. А тут я себя не понимал. Ну, разводится человек, ничего особенного. Я задумался.
Дима – тип интересный! Несмотря на свой бледнопоганочный характер, несмотря на мое к нему необузданное отвращение, надо отдать ему должное: Дима был очень неглупым человеком. Когда возникала задача, многим не посильная, Дима брался за нее, очень серьезно анализировал все и практически всегда задачу решал. Первый раз я обратил на это внимание, когда нас всех посадили за новую видеоаппаратуру, дав в помощь лишь инструкцию на английском языке. Кроме русского и… исконно русского, состоящего, в основном, из пяти слов, никто более никакого языка не разумел. Мне было проще, я с техникой с детства и никаких инструкций мне вовсе ненужно. Поэтому я быстренько освоился на простейшем уровне, обучил этому уровню всех, а сам полез дальше. Изучить все досконально мне также не составило труда. Но, естественно, ни с кем, даже с Исаевым я о своих знаниях не распространялся. Это давало мне некоторые преимущества. Я настраивал всю аппаратуру под свои интересы. Все остальное мне было до лампочки Ильича.
Дима прекрасно понимал мой уровень, понимал, что я делиться с ним не буду и продвигался вперед сам. Ничего не смысля в технике, он естественно, сталкивался с большими трудностями. Он завел тетрадь, в которую записывал свои успехи. Тетрадь пряталась настолько надежно, что я спокойно вечерами почитывал ее, и каждый раз поражался, как мощно работает его интуиция! Практически на пустом месте он находил правильные направления и шел по ним. Конечно, он не так глубоко копал, как я, но продвинулся он весьма далеко.
Я думал о том, что женившись в свое время, он же наверняка испытывал к молодой супруге соответствующие чувства, говорил ласковые слова, дарил цветы… Дети у них, Лешка говорил, вроде двое. Ну не срослось у них с женой (я даже не задумывался, от кого шло зло – и так все ясно). И его клоунский наряд объяснял многое – показать ненавистной супруге, себя таким уверенным, таким счастливым, чтобы она тысячу раз пожалела… А пожалеть она могла только в одном случае – если инициатором развода была она сама.
Меня поражала мысль, это до какой же степени нужно ненавидеть, когда-то родного тебе человека, женщину, родившую ему двоих детей, чтобы так унижать его! Чтобы так стараться сделать ему больно!
Забегаю немного вперед: когда Лешка вез разодетого Диму, тот хвалился тем, что ему уже удалось сделать все, чтобы лишить материнских прав свою супругу и детей оставить себе.
Себе… Сомневаюсь, что бледная поганка-Дима способен вообще хоть кого-то любить. Не завидую я его детям.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Я ждал Тонечку Воробьеву у входа в кинозал Современника. Ждал со скромным букетиком пестрых гвоздик и двумя билетами… на самый последний ряд, да еще и в самом углу. Тонечка Воробьева возникла неожиданно, как будто специально старалась подобраться незаметно. Я оглянулся. Она стояла передо мной. Одета она была стильно и выглядела восхитительно! Я неподдельно изумленно смотрел на нее.
– Приветики! – по-детски поздоровалась Тонечка. – Я ведь не опоздала?
– Как же ты обалденно выглядишь! – не соврал я.
– Я старалась… – опустив глаза, тихо проговорила она.
– У тебя больше, чем получилось! – бросал я комплименты.
В зал мы вошли с небольшим опозданием. Там что-то уже показывали – было темно. Я тянул Тонечку Воробьеву к выбранному мной месту. Когда она поняла, где нам предстоит сидеть, с удивлением прошептала:
– Ты куда меня притащил-то?
– …Ну… – фальшиво оправдывался я, – зато билеты легче достать…
К этому времени наши глаза уже привыкли к недостатку света.
– Так зал же полупустой! – продолжала удивляться Тонечка.
Зал действительно был почти пуст. Я рассчитывал, что зрителей будет гораздо больше. Теперь я испытывал некоторую неловкость от того, что утащить Тонечку в самый укромный уголок и выдать это за случайность у меня не получилось.
– А я тебя предупреждал, – отшучивался я, – что всех слабонервных увезли «скорые», остались только самые стойкие! Ты же у меня не слабонервная? – почти правдиво заинтересовался я.
– Самая, что ни на есть слабонервная, – со вздохом наигранного сожаления протянула моя милая собеседница. – Ну ведь ты же меня поддержишь, если что?
– Конечно поддержу, – возликовал я, – весь фильм поддерживать буду.
Тонечка помолчала, наверное прикидывая, сколько вариантов моей поддержки может быть, и какие наиболее вероятны.
– И все-таки народу совсем мало, – сетовала Тонечка.
– Ну и славно, – возбужденно ликовал я, – никто нам не помешает…
– Поддерживать меня? – лукаво спросила Тонечка Воробьева.
– Ты моя сладкая, – пела моя душа, – никто не посмеет нам помешать!
Фильм оказался элегантно дурным! Я мало помню сам фильм, но его герои действительно все время убивали друг друга, и, сдается мне – не по одному разу. Зритель зевал. Никого никуда не выносили.
Мы с Тонечкой Воробьевой безудержно и беззастенчиво целовались. И опять прелестный ноготок сладкой болью впивался в мою руку, которая уверенно продвигалась внутрь сжимающихся и дрожащих Тонечкиных коленок. Потом Тонечка перестала коленками сопротивляться, предоставив моей руке полную свободу действий. И действия эти заводили Тонечку в такое состояние, что она забыла, где находится.
Тонечка очень тихо стонала, думая, что это стоны протеста. Но так ли это было?
И тут произошел казус! Вероятно, на экране происходило что-то из ряда вон выходящее. Зал замер в ожидании развязки. И, в почти полной тишине, с заднего ряда раздалось вполне всеми слышимое и понимаемое: «Н-н-е-е-на-до… Ну пожалуйста, не… ах… не-на-до же… Ой, Женька, да!»
Секунд пять в зале стояла гробовая тишина. Мне даже показалось, что я слышу стрекот киноаппарата… И потом взрыв хохота и настоящие аплодисменты. К нам поворачивались, нам аплодировали!
Стыдно бывает даже мне. Я плохо помню, как
