class="v">Все неясное сокрыто
И молчит, молчит.
Завтра утро…
Час тревожный,
Отдохни,
Снова встретится
Возможный
Белый лик тоски.
Сергиев. 25 декабря 1917 г. Стихи Варвары Васильевны Гординой-Розановой.
Сестра Вера обожала отца, день и ночь думала о его сочинениях, ночью писала ему любящие письма и оставляла у него на столе. К матери же она была очень холодна.
Брат Вася помогал маме, бегал постоянно в аптеку за лекарствами — у нее часто бывали тяжелые сердечные приступы, — и причинял мало забот, кроме того, что плохо учился, — писал с ошибками; был очень мягкий, добрый и тихий, а ученье ему не давалось. Поэтому его отдали в Тенешевское училище — реальное, чтобы только ему не изучать в гимназии древних языков. Вася и Варя плохо учились, Вера сносно, хотя уроков мало учила и читала запоем как и я. Я же была очень старательная, но математика мне тоже давалась трудно, как и Наде, и я плакала над уроками. Отец, бывало, часто помогал мне в решении задач на краны и поезда; этих задач я никак понять не могла. В старших классах, когда пошла логика, психология, история искусств и отпала математика, так как я была на гуманитарном отделении, то я училась на одни пятерки. Как я уже сказала, Вера и я читали запоем. Вася и Варя совсем не признавали книг. Варя мечтала о танцах и всяком веселии, Вася любил летом удить рыбу; есть очень интересные Васины письма о рыбной ловле. Мама всегда говорила: «Трудные мои дети. Маленькие дети — маленькие заботы, большие дети — большие заботы», и тяжело вздыхала.
Папа как-то не очень вникал в наши занятия, он только очень огорчался, когда я горько переживала свои неудачи. Отец полагал, что учат нас многим глупостям, и видя, что мы к науке неспособны, махал только рукой; огорчался только из-за Вари, которая приносила домой из школы одни только двойки, и очень шалила за уроками, но сама Варя нисколько не унывала; она была в жизни удивительная оптимистка, ее интересовало только одно, — как сидит на ней юбка и как завязан бант и вертелась дома весь день перед зеркалом.
Глава III
Моя ранняя юность
Живя в школе Левицкой и после в первые годы в гимназии Стоюниной, я любила зимой и весной с отцом и сестрой Алей посещать выставки. Все весенние, осенние выставки художников-передвижников, а также выставки художников «Мира искусств» усердно нами посещались. Восторгали меня картины Левитана, Врубеля, Петрова-Водкина, Сарояна, Рериха, художницы Гончаровой. Я подолгу ходила по залам, стараясь понять и запомнить картины.
Бывали мы с отцом и в Эрмитаже.
Была, помню, на концерте в Консерватории, который давал замечательный пианист Гофман, прекрасное исполнение им «Рапсодии» Листа и «Франчески да Римини» Чайковского. Бывала и в операх, в Малом театре Суворина, там шли классические оперы, но в плохом исполнении. Впервые в оперу вводилась игра артистов, но голоса были неважные и все было довольно безвкусно. Мы ходили в ложу Суворина, так как она обыкновенно пустовала. Один раз, помню, детьми нас повели в Мариинский театр смотреть балерину Павлову в балете, — «Спящая красавица». А также помню, как была в Мариинском театре на опере «Евгений Онегин» с певицей Кузе. Она была уже немолода, но все же насколько старые постановки «Евгения Онегина» лучше современных — другой дух, ближе к той эпохе. Была и на «Тартюфе» в Михайловском театре. До 1910 года у нас каждое воскресение бывало много гостей, человек до тридцати, а особенно много было в мамины именины, в Новый год и в папины именины. Их справляли торжественно, с портвейном, вкусными закусками, дорогими шоколадными конфетами и тортами. Шампанское в нашей семье пили только в 12 часов под Новый год в своей семье.
Помню на этих вечерах бывал Валентин Александрович Тернавцев[23] {13}, Иван Павлович Щербов[24] {14} со своей красавицей женой, священник Акимов, философ Столпнер{15}, для которого специально ставился графин водки.
В эти годы бывал у нас и сын художника H. Н. Ге. Помню, приходил всегда часа в четыре дня, очень молчаливый, небольшого роста, сидел за чайным столом, посидит и уйдет. Почему он к нам приходил, — не знаю, что его связывало с отцом, так как папа никогда не любил художника Ге.
Из Москвы изредка наезжал Михаил Васильевич Нестеров. Наша семья не только уважала, ценила высокое искусство Михаила Васильевича, но как-то по-особенному любила его.
Бывало, в свои приезды в Петербург, не очень частые, он нет-нет да и заглянет к нам. Иногда это бывало по воскресеньям вечером, когда у нас, по обыкновению, собиралось большое общество: писатели, поэты, художники, студенты. Бывали люди и совсем незнакомые. Приходил Нестеров и в другие дни. Он был всегда подтянуто одет, в длинном черном сюртуке, очень серьезен, молчаливый и спокойный…
Мы, дети, выбегали в переднюю, весело кричали: «Нестеров пришел, Нестеров пришел!»…
Его радовала наша детская непосредственность, веселость и теплота. Он был всегда желанным и родным человеком в нашей семье, чувствовал это и был тоже привязан к нам.
Среди гостей он держался молчаливо и редко вступал в беседу, но когда он говорил, все внимательно слушали его. Содержание беседы, к сожалению не помню.
Все мы, дети, увлекались картинами. Я с малых лет ходила по выставкам, сначала «Передвижников», а затем «Мира искусств». На каких выставках — я не помню — но видела и картины Нестерова. В 1916 году, приезжая в Москву, видела и его картины в Третьяковской галерее.
Помню, как однажды Михаил Васильевич Нестеров принес в белых красивых рамах три своих эскиза: «Ладу», «Монах в лодке» и «Волгу» и подарил их моему отцу. Тогда же картины эти были повешены в кабинете и потом всегда помню их на стене в комнате отца; это были реликвии нашего дома. В 1957 году эскизы «Лада» и «Волга» подарены мною близкому моему другу — Воскресенской Нике Александровне. Эскиз же «Монах в лодке» после смерти сестры Нади перешел в собственность Е. Д. Танненберг — художницы и друга сестры.
Чудесные рамы, к сожалению, не сохранились, — они погибли в блокаду Лениграда.
Помню и старшую дочь Михаила Васильевича Нестерова — Ольгу Михайловну, такую красивую, обаятельную. Мы
