то там пристывают глазами к щелям между ставнями. Они не собираются бежать.
Возле реки солдаты уже наготове. Это снимается с места последняя походная кухня. Вылитое тесто течет белыми ручьями в реку, а худые голодные псы вылизывают.
Тревога растет в людях. Бегут, кричат, и от этого движения качаются лохматые вербы по обе стороны каменного гостинца.
Проць Породько торопливо достает одежду из сундука и складывает на расстеленную дерюжку. Это все самое ценное добро. Он подгоняет детей, чтобы собирались проворнее, потому что скоро придет война.
Но Проциха, причитая, бегает по хате, заглядывает во все углы, словно хотела бы вобрать ее всю в свою растревоженную грудь.
Дети, как испуганные овцы, бегают за нею, хватают тряпье и бросают в отцов узел.
— Да я же вам говорил — вязать отдельные узелки. Вот брошу вас здесь, и пусть сам черт вас забирает. Порежут вместе с вашей мамой, как поросят.
Дети дрожат и двигают худенькими ручонками, словно ветер ветками, расстилают дерюжки и складывают туда убогие пожитки. Они еще не верят, что действительно должны навсегда бросить свою хату, и с опаской заглядывают в глаза отца, ищут правды. А Проциха складывает подушки и кричит:
— Скажите, детки, спасибо дорогому папочке, что выгоняет вас своей политикой из хаты. Спасибо ему скажите, была у вас своя хата и клочок огорода, а теперь будете слоняться по дорогам, по белому свету!
Проциха перестает складывать, падает на подушки и тяжко плачет, а дети стоят и не знают, собираться им дальше или нет. А Проць пожимает плечами, злобно усмехается, сплевывает в сторону и обращается к детям, словно это взрослые свидетели:
— Посмотрите вы на нее. Совсем одурела баба. Ну и оставайся и давись своим огородом и гнилой хатой!
— Это ты одурел со своей Россией. Начисто голову себе забил. Другие мужики мудрые — не рыпаются никуда со своей политикой, вот и имеют что есть, что пить, во что одеться. А ты вконец попухнешь вместе со своими детьми в Сибири!
— Хо-хо! А чьи же это дети, жена, как не твои! Все до одного в тебя удались!
Проць злобно с поднятыми кулаками наступает на мать, дети на миг притихают, а потом заливаются громким плачем. Тогда Проць круто поворачивает, вскидывает узел на плечи.
— Как хотите! — и выходит из хаты.
Проциха впопыхах дает меньшим детям по узелку и говорит:
— Бегите, догоняйте. Ведь и правда бросит!
И меньшие дети бегут за отцом, а Маринця остается с мамой.
— Беги, Маринця, выпусти свинью, пусть пасется на огороде, чем дохнуть с голоду в хлеву!
Остальные пожитки складывает в сундук и запирает на ключ.
Маринця открывает хлев, а со всех сторон бьют в ее уши крик людей, лай собак, тоскливое мычанье коров, тревожное ржанье лошадей.
Белые поросята радостно выбегают из хлева и бегут наперегонки в огород.
— Маринця, иди-ка, возьми узелок, надо идти, а то не догоним отца!
Мать стоит на сундуке и обцеловывает все образа, потом слезает, припадает к черному полу и целует.
— Целуй, Маринця, землю. Может, больше не увидим ее.
Маринця бьет поклоны, а мать ходит из угла в угол, заглядывая в каждую щель, и на ее бледных щеках поблескивают слезы.
— Пойдем, детка! — Проциха берет один узел на плечи, а другой в руки, и от этого груза ее большой живот свисает туго набитой торбой.
Маринця тоже вскидывает на плечи узелок…
— Деточка моя родная!
Проциха еще стоит на дороге, и ее долгий грустный взгляд застывает на темных углах, откуда бледно, но так по-родному смотрит ее детство.
Вот ее мама лежат на столе, желтые как воск, а они, как птенцы, припали к ее мертвому телу.
А отец в кабаке.
А как умирали, то все говорили: «Лишь бы все были здоровы!»
А потом служба, заработки. Она уже девушка. Пахнет липа, весна. И пришел светловолосый Проць и взял ее. А потом дети, хлопоты, ссоры, побои.
Рука дрожит и бессильно тянется к клямке, а в глазах качаются тени, плывут круги…
— Маринця, дай палочку, закрою хату, чтоб кто чужой не влез!
Шли огородом. Горошек позаплетался на палках, цвела картошка. Поросята бегали, подпрыгивая, а свинья уже зарылась в землю среди ботвы.
Вот бы подросли поросята — все была бы копейка. И грустные мысли бились в голове, как черные птицы.
— Маринця, возьми платок, заверни немножко земли, мама не может наклониться.
Вынула из-за пазухи платок и застонала от груза. Маринця маленькими пальцами царапала землю, заворачивала в платок.
— Мама, значит, мы уходим уже навсегда?
А издалека, оттуда, где простирались на восток дороги, словно из больших рупоров доносились голоса и причитания людей, визг свиней, собак… Позади, на западе, зловеще синело небо, из всех уголков покинутого местечка говорила немая тишина.
А еще на завалинке Маринциной хаты грустно мяукал кот Гриць и загадочно таращился, свесив кудлатую голову через забор, Меме.
Тоска стиснула сердце Маринци, она вернулась и взяла с завалинки на руки кота Гриця.
Дороги, казалось, плыли от движения пыли, ног, колес, человеческих тел. По краям ржи звездочками расцвела картошка, а в вышине — янтарное солнце.
Ехали фуры, нагруженные узлами и детьми, с наспех сделанными навесами, будками, как у цыган. За возами шли кое-где привязанные коровы с бархатно-грустными глазами, в которых отражались рожь и дорога.
Это ехали богатые. Некоторые из них гнали овец, свиней. Скотина кричала, свиньи путались в привязи, рвались в рожь.
За дорожных пастухов здесь были больше старики и мелюзга — все лишние рты.
Дед Сметана гнал четверых свиней. На возу сидела молодая невестка с детьми, а Павло Сметана погонял.
Вдруг свиньи рванулись, и старик упал. Но веревки держал крепко, и свиньи поволокли по земле сухонькое тело.
— Не хватало мне хлопот, придется еще со стариком морочиться, — злобно говорил Павло. — Я вам говорил, тату, не рыпайтесь из дому, с вами бы ничего и не сталось. Берегли бы скотину, хату. Так нет же, и вам захотелось в Россию.
Дед выпутался из веревок и погонял дальше. Стегал тонкой лозинкой по спинам свиней.
Но одна уперлась, оскалив зубы, кричала и никак не хотела идти.
— Ну, если придется мне бросать в дороге скотину, то уже не иначе, как с вами! — и Павло злобно посмотрел на отца.
Пот, смешанный с седой пылью, стекал с лица, ветер срывал шляпу, пылила дорога, фура наезжала на фуру, нога наступала на ногу.
За фурами с узлами на плечах шла беднота. Каждый — и большой и маленький — что-то нес на плечах и в
