– Боже мой, госпожа, этого нельзя делать!
Как только женщина вымолвила это, самой Кристин стало так страшно, что она не в силах была сдвинуться с места; дрожа, перепуганным взором она смотрела на крестьянку.
– Через лес! Подумай только, а вдруг волк учуял бы тебя! Да и всякие другие несчастья могли с тобой случиться… Как это ты поступаешь так безрассудно?
Крестьянка обняла молодую госпожу и поддержала ее. Заглянула в ее изможденное, изжелта-бледное, покрытое коричневыми пятнами лицо.
– Придется тебе зайти к нам в избу и отдохнуть немного, а потом проводит тебя домой кто-нибудь из нас, – сказала она и повела с собой Кристин.
Это была бедная избушка, и все в ней было в беспорядке; много детишек играло на полу. Мать отослала их на кухню, сняла с гостьи плащ, посадила на скамью и стащила покрытые снегом башмаки. Потом завернула ноги Кристин в овчину.
Кристин просила женщину не беспокоиться, однако та стала потчевать ее разными кушаньями и пивом, нацеженным из рождественской бочки, а сама в то же время думала: нечего сказать, хорошие дела творятся в Хюсабю! Хотя она жена бедного человека и в их усадьбе работниц нанимают редко, а чаще совсем не нанимают, но никогда ее Эйстейн не позволял, чтобы она выходила за ограду двора, когда была тяжелой. Если даже ей приходилось зайти в хлев после того, как стемнеет, то и тогда кто-нибудь должен был за ней присматривать. А тут самая богатая женщина в округе уходит из усадьбы, подвергая себя ужасной опасности, и ни одна-то душа христианская не позаботится о ней, хотя слуги толкутся толпой в Хюсабю и ровно ничего не делают. Верно, правду говорят люди, что Эрленду, сыну Никулауса, уже надоела брачная жизнь, да и сама жена!
Но она все время болтала с Кристин и заставляла ее есть и пить. Кристин стеснялась, – ей вдруг так захотелось есть, как уже не бывало… ну, с самой прошлой весны! Все, что подавала эта добрая женщина, было так вкусно… А крестьянка говорила, смеясь: видать, знатные женщины не иначе созданы, чем все прочие! Иной раз дома противно даже смотреть на еду, но часто с жадностью набрасываешься на чужую стряпню, хоть это пища грубая и скудная.
Женщину звали Эудфинна, дочь Эудюна, и была она из Упдала, по ее словам. Заметив, что гостья с удовольствием ее слушает, она принялась рассказывать о своем доме и о своей долине. И не успела Кристин опомниться, как язык у нее развязался, и она заговорила о своем доме, и о своих родителях, и о своей родине. Эудфинна поняла, что сердце молодой женщины готово разорваться от тоски по дому, и потому поддакивала ей и подстрекала продолжать рассказ. И, разгоряченная, отуманенная крепким пивом, Кристин говорила и говорила, пока не стала смеяться и плакать одновременно. Все, что она тщетно пыталась выплакать в одинокие вечерние часы в Хюсабю, теперь мало-помалу исчезало, пока она изливала свою душу перед этой доброй крестьянкой.
Над дымовой отдушиной стало совсем темно, но Эудфинна сказала, что Кристин лучше подождать, когда вернутся домой из леса Эйстейн или сыновья, – они и проводят ее. Кристин умолкла, и ее клонило ко сну, но она сидела, улыбаясь, с сияющим взором, – так хорошо она давно уже себя не чувствовала, с тех самых пор, как приехала в Хюсабю.
Вдруг какой-то мужчина быстро распахнул дверь, громко спросил, не видал ли кто госпожу, заметил ее и выбежал вон. Сейчас же вслед за ним под притолоку нырнула длинная фигура Эрленда. Он выпустил из рук топор и, шатаясь, попятился к стене, шаря позади себя руками, чтобы опереться; говорить он не мог.
– Ты испугался за свою хозяйку? – спросила Эудфинна, подходя к нему.
– Да, в этом я не стыжусь признаться. – Он провел рукой по волосам. – Наверное, так не пугался еще никогда ни один муж, как я нынче вечером. Когда услышал, что она пошла через лес…
Эудфинна рассказала, каким образом Кристин пришла сюда. Эрленд взял женщину за руку.
– Этого я никогда не забуду ни тебе, ни твоему мужу, – сказал он.
Затем подошел туда, где сидела его жена, стал перед нею и положил руку ей на голову. Он не промолвил ни слова, но стоял так все время, пока они были в горнице.
Тут вошли слуги из Хюсабю и люди из ближайших усадеб. У всех был такой вид, что подкрепительный напиток никак не помешал бы им. Поэтому, прежде чем гости тронулись в путь, Эудфинна обнесла их пивом.
Мужчины побежали по полям на лыжах, но Эрленд отдал лыжи слуге и, спускаясь с пригорка, взял Кристин под свой плащ. Было уже совсем темно, и звезды ярко сверкали.
Вдруг сзади, из леса, донесся протяжный вой, звучавший все громче и громче в тишине ночи. Это были волки – видимо, целая стая. Эрленд остановился, дрожа всем телом, выпустил Кристин, и она почувствовала, что он осеняет себя крестным знамением, сжимая топор другой рукой.
– Что, если бы ты сейчас?.. Нет, нет!.. Он так крепко прижал ее к себе, что она застонала. Лыжники, бежавшие по полю, круто повернули и изо всех сил поспешили к ним. Потом, вскинув лыжи на плечи, окружили Кристин тесным частоколом из копий и топоров. Волки следовали за ними вплоть до самого Хюсабю, подходя так близко что не раз в темноте можно было разглядеть волчью тень.
Когда они вошли в большую горницу усадьбы, у многих мужчин лица были бледно-серые.
– Это самый ужасный… – начал было один, но тут его вырвало прямо в очаг.
Перепуганные служанки уложили хозяйку в постель. Есть Кристин не могла. Но теперь, когда болезненный, ужасный страх миновал, Кристин было даже приятно видеть, что все так испугались за нее.
Когда они остались одни в горнице, Эрленд подошел и сел на край кровати.
– Зачем ты это сделала? – шепнул он. И так как она не отвечала, сказал еще тише: – Ты жалеешь, что приехала ко мне, в дом мой?
Прошло некоторое время, прежде чем она поняла смысл его слов.
– Иисус, Мария! Как тебе приходят в голову такие мысли?
– О чем ты думала в тог раз, когда сказала… когда мы ездили в Медалбю и я хотел ускакать от тебя… что мне придется долго ждать, пока ты приедешь вслед за мной в Хюсабю? – спросил он все так же тихо.
– Ах, я говорила в гневе! – тихо и смущенно произнесла Кристин. И тут она рассказала ему, для чего она уходила в эти дни. Эрленд сидел тихонько и слушал ее.
– Хотелось бы знать, наступит ли наконец такой день, когда тебе будет казаться, что здесь у меня, в Хюсабю, ты дома? – промолвил он, наклоняясь над ней в темноте.
– О, теперь до этого осталось ждать, наверное, не больше недели! – шепнула Кристин и робко засмеялась. И когда Эрленд прижался своим лицом к ее лицу, она крепко обняла его за шею и горячо поцеловала.
– В первый раз с того дня, как я тебя ударил, ты сама обнимаешь меня, – тихим голосом промолвил Эрленд. – Злопамятная же ты, моя Кристин…
А у нее мелькнула мысль, что сегодня впервые с того вечера, как Эрленд узнал о ее беременности, она осмелилась приласкать мужа без его просьбы об этом.
