отца, ни старших братьев и сестёр, ни ссыльных латышек, что жили с нами, за занавеской. Так, словно быстрым и сильным течением влечёт топляк по самому дну. И уж совсем смутно, будто через поднятый топляком со дна ил, проступает перед глазами сухая земля завалинки. В какой-то неудобной, с чужой ноги вероятно, обуви хожу я взад-вперёд по завалинке, а за руку меня поддерживает мальчик в длинных чёрных трусах с красной, как пламя, головой и с веснушками по всему лицу и телу. Я дребезжу бубенцом, а мальчик молчалив и серьёзен: он взрослый – он старше меня на два года. Он сделается потом начальником небольшенькой пересыльной тюрьмы в Елисейске, мы будем здороваться с ним при редких встречах, а наши общие знакомые скажут мне про него однажды: «Выпивает». А пока: неутомимо водит он меня за руку, и ноги мои взбивают пыль, а в маленькое, подслеповатое окно глядит на нас зло и насупленно заплаканная девочка.
Девочка – моя сестра Катя, обречённая весь долгий летний день со мной нянчиться, вместо того чтобы играть с подружками в классики или в клетку. И снова: будто бы перед этим ничего, ничего и после этого. И уж потом, в новой квартире щитового барака, помню, сижу я у отца на коленях – первый, пожалуй, и последний раз, – вокруг стола много смеющихся и шумно беседующих мужиков, плотно, как пар в бане, папиросный дым, затемнивший потолок, и отец, что теперь-то мне понятно, устраивает, подхмелев, маленький концерт для гостей-товарищей: кормит из рук меня жареной рыбой. Трезвый и без посторонних, он такого никогда не делал, то ли стесняясь обычных родительских нежностей, то ли просто было ему такое не назначено природой. Я вижу, осознавая уже сейчас, встревоженный взгляд матери, безмолвно обслуживающей застолье: отец отбил у неё охоту вступать в разговор, когда приводил в дом друзей.
«Ты бы не бренькала, как кастрюля, соображения, дура, нет, так и не веньгай», – говорил он, и говорил это при ком угодно. Поэтому мать, без того малословая, предпочитала молчать. И не только поэтому, а потому ещё, что пререкания, и исключений не случалось, заканчивались побоищем. Но не так-то легко было угодить отцу, ни с того ни с сего взбесится иной раз и разразится: «А ты немая, что ли, скотский род?! Или бог твой тебе язык откусил?!» И тут уж, хочешь не хочешь, разговаривай с ним. Но мама по-другому поступала: уходила из дому и забирала с собой нас. Это уж потом… но это потом. А тогда я подавился рыбьей костью. И часом позже, а то и сразу же, возможно:
«У-у, богомолка!» – и хлопнувшая за отцом дверь: х-ха-ак-к! И вздрогнувший барак. И битая посуда, допредь сметённая со стола. И сам стол перевёрнут. И грязь с сапог там, где он, стол, стоял. И чумазые, затоптанные окурки. И замешкавшиеся в проходе, растерявшиеся гости. И ревущие где-то в голос мои старшие брат и сестра. И тихо дрожащая на кровати мама давится разбавленными в кружке с водой слезами и каплями валерьяны или боярышника. А для меня пока всё покой: я дёргаю маму за подол. Я спрашиваю:
– У-у? – и слышу:
– Здесь я, сынок, я рядом.
Вспыхивал отец как порох, скоро же, как порох, и прогорал, но никогда, будь он хоть трижды виноватым, не извинялся и прощения не просил. «Извини» и «прости» – слов этих язык его не знал. Может, когда-то и где-то он их и произносил, но дома от него я их не слышал. Уже назавтра: ничего и не было как будто – укоров совести отец, как мне казалось, не испытывал, страха греха, наверное, не ведал – но, повторю, мне так казалось, а как было на самом деле и что он, отец, чувствовал и переживал, кто ж это мне теперь расскажет? Помню я округляющиеся по степени опьянения, теряющие смысл жёлтые глаза его, в которые я не любил смотреть. И уж легко припоминаю тот ужас, охватывающий нас, детей, когда он появлялся как снег на голову из длительных командировок по Елисейскому району, равному по территории Франции, и приводил с собой в дом громогласную толпу подвыпивших, но недобравших мужиков. Повеселится дня три-четыре, скормит всё, что в доме хранилось, своим друзьям-приятелям, число и состав которых за эти дни не раз обновлялись, отлупит нас ради порядка, впрок, и, сменив бельё, опять уедет месяца на два, то и на три, оставив мать в горечи, а нас – в радости великой.
И что тут ещё: от чужих, посторонних людей не слышал я никогда дурного слова об отце, только хорошее – был он прямым и честным человеком.
Глава вторая
В ночь на Покров, прямо как по Божьему промыслу, выпал первый снег, стерню заботливо покрыл и пробрасывал ещё реденько до самого полудня. А потом внезапно северный ветер сменился на западный, потеплело, и такой дождь зарядил, что к сумеркам снег оставался только в глухих ельниках и пихтачах, куда его набило ветром, да кое-где по глубоким колеям давно заброшенных леспромхозовских дорог, где спасал его рослый и густой метлюк. И сейчас: ветер иссяк, а низкие, драные в лохмотья тучи будто сами по себе, вспарывая свои отвислые животы об островерхие лиственницы и с горем пополам переваливаясь через лысые маковки сопок, как солдаты разбитого и изрядно потрёпанного войска, понуро бредут на восток. Ни края им, угрюмым, ни конца. Глаза на них бы не глядели, тоска заест такая же, как небо, беспросветная.
Траву прибило, она обмякла, не шуршит, как в добрые, погожие дни минувшего бабьего лета: ширк, ширк, – под ногами лишь едва постанывает, значит, жива ещё, но уже еле-еле. С ветвей беспрерывно стекает вода, шлёпает гулко по умершим листьям долговязых пучек и в бисер дробится на жёстких лапах засыпающего папоротника. Места сухого не отыщешь, разве что под колодиной или в уютном, ухоженном дупле совы или белки да в берлоге, где хозяином неленивый медведь, но и та, вероятно, уже протекла – не под шифером. Нет-нет и ухнет то где-то далеко, то поблизости, падая, подгнившая и отяжелевшая от впитанной в себя сырости лесина: у-у-у-у-у-у-у-уо-ох-х! – ухнет и напугает до смерти, кто окажется рядом. Зайца, например, или лису. Так что и здесь, на земле, не сабантуй, не бог весть какое веселье. Обычно разнузданные и игривые с утра вороны забились в кедрачи и о себе напоминают только тем, что брякают изредка клювом по сучьям, чтобы стряхнуть с
