А заря-то все пылает, в полнеба выросла. Покраснели городские стены, багряно засветились терема и хоромины, а земля, ровно уголья, рдеет под пеплом седых трав. Сгрудился люд на берегу, белый, холстяной, и пошел в воды Днепра. Кто сам, с радостью и блаженством на лице, кого силой в воду спихнули. Сперло дух от холода, разом стих гомон и рев, и понеслась над рекою речь иноземная. Греки и болгары-попы изо всех сил стараются, да не внемлет ухо чужому слову.
Тем временем Улыба, сын холопий, бегал по пустому городу в обгорелом платье — великого князя искал. В терем его не пустили — огрели пикой по спине и на Днепр отослали. Встретился ему Первуша, дружинник княжеский, витязь храбрый и гулеван отчаянный. Схватил, к себе во двор заволок и сует ковш с вином.
— Пей! Пей да петь будем! А то все куда-то разбежались — повеселиться не с кем!
Едва отбился от него Улыба, вино расплескал, бочку перевернул, створку ворот вышиб плечом и на Днепр утек. А там схватили Улыбу дружинники и в воду бросили. Вынырнул он — и на берег. Проскочил мимо попов — и к князю, который на круче стоял.
— Где Дивей? — кричит. — Где мой дедушко?
Столкнули Улыбу с кручи и окрестили вместе с людом другим. Он же все одно не угомонился. После крещения великий князь с дружинниками поехал на холм, где капище было, а Улыба за ним. Глядит, спешиваются дружинники и давай идолов топорами да мечами рубить. Порубили в щепки и запалили. Пробился Улыба к князю. Благо что среди дружинников и люд простой был, новокрещеный, помогал идолище поганое сокрушать.
— Где мой дедушко? Где Дивей?!
Затрясло Владимира. Приказал он поймать холопа и плетьми драть, но увернулся Улыба, спрятался. А дружинники-то повалили Перуна-бога и топоры занесли над ним. Но тут великий князь десницу поднял: не рубить Перуна-бога! Несите его на Днепр!
Двенадцать дружинников взяли Перуна и понесли на реку. Холопий сын, крадучись, следом побег. Притаился в кустах, выглядывает, как бы поближе ко князю подойти. Ввергли Перуна в Днепр, дружинники в лодки сели и поплыли за идолом. Рассмеялся кто-то над рекой:
— И Перуна-бога окрестили!
— Хватит, постоял над нами!
— Христу сладчайшему — сла-а-ава-а-а…
Выскочил Улыба из кустов и опять к князю:
— Где Дивей? Где дедушко мой?!
Обвял великий князь, заозирался с ужасом и давай лоб крестить. Улыба же не стал ждать, когда словят его дружинники да оруны новокрещеные, и порскнул с берега в Подол. Чужеземные попы да дружинники ходят толпою по городу, хоругви носят, дымом окуривают, словно и так мало дыму в тот день на Руси было. А еще песни поют — псалмы, песни неведомые на Руси, непривычные уху. Слушают их люди, кто-то подтянуть старается, но не поются чужие песни, не приемлет их душа русская. Заместо благости посуленной кручина одолевает, ровно это не Владимир с победой и добычей из похода вернулся, а степняки налетели и покорили Киев, одолели великого князя и угоняют теперь в полон всех людей русских.
И веревки на шее нет, а ровно связанные…
Молодой боярин Первуша в Корсуни так сабелькой наигрался, что в хоромах своих то и делал, что спал, бражничал да с веденицею[29]тешился. Этим утром все дворовые люди и домочадцы на Днепре крещение принимали, он же все проспал в погребке под винной бочкой. А как проснулся, слышит — эко петь на Руси стали! Будто сроду не кормлены и не поены, будто глотки у певцов попересыхали.
— А-алилу-у-у-яя… — тянут как мертвого за ноги.
Выкатил Первуша бочку вина, вышиб крышку и ковш поставил.
— Пейте, люди добрые! Пейте да пойте, абы душа вольным соколом взметнулась!
Попы стороною обойти хотели, но Первуша расставил руки да и остановил враз певцов.
— Экие вы чудные! — рассмеялся. — Видано ли, чтоб на Руси от вина морду воротили?
Сгрудились попы — нету хода — и машут руками, и гомонят чего-то. Боярин же ковш зачерпнул, сам отпил и сует попу, и плещет ему вином на золоченые одежды:
— Ну, пей же, пей!
— Изыди, сатана! — верещит поп, и люди, что за ним были, тоже блажат, словно безздравленники,[30]ногами топают. Народ со всех сторон сбегаться начал, стоят, рты разинули.
Первуша знай свое:
— Коли вы народ веселить пошли, что же вина не алчете? Экие потешники на Руси нынче! Не веселье от вас, а молва, ровно от супостата. Я петь стану!
Хватил он ковш вина, вскинул голову, расправил русые кудри и запел. Да так, что на минуту стих люд кругом, и потешники в черных одеждах стихли, прислушались. Улыба хотел протолкаться сквозь народ — запрудила толпа амболку[31]— да в Подол, к Дивеевой хоромине бежать, но застрял среди люда, заслушался…
— Да Первуша-то некрещеный! — крикнул кто-то в толпе. — И креста на нем нету!
Вздрогнула толпа, и ропот возреял над головами. Обступили боярина чернецы и новокрещеные, орут, десницами машут. Поп же, которому Первуша вина подавал, взбагровел от буести:
— Язычник поганый! Сатана! Диавол! На костер сажать его, нехристя!
— На костер! — подхватили чернецы.
— Он Перуну-богу поклоняется!
— Креста на нем нету!
Первуша допел песню, глянул на раззявленные рты — засмеялся.
— Как же нету-то? Вот он крестик!
И вынул из-под рубахи нательный крест.
Толпа приутихла, новокрещеный люд заозирался.
— Отступник! — закричал поп яростнее. — Еретик! Гореть тебе в геенне огненной!
Монахи замахали руками, крестясь, и кое-кто в толпе тоже неумело, на других глядючи, перекрестился.
— Я в Корсуни не сгорел, а дома уж не сгорю! — засмеялся Первуша и снова запел. Народ же так запрудил улицу — ни пройти ни проехать попам, и уж со всех сторон напирает, сдавливает. Тут уж не до расправы с боярином-отступником, только бы выбраться.
Тем временем Владимир со свитой нагрянул — расступился люд, затаил дыхание, замер. Боярин песню допел и лишь тогда великому князю поклонился, тряхнул головой.
— Славна ль песнь моя, княже?
— Славна, аки и воя ты славный, Первуша, — сказал Владимир. — Да ныне святые псалмы петь надобно, еже[32]крещение приняли.
Засмеялся боярин, взмахнул рукой, словно бордунью.
— Вольный я, княже! И песни мои вольные! Слушай еще! — Он взгромоздился на винную бочку и запел.
