и дорога. Если бы мне дали возможность прожить свою жизнь заново, я бы поступил точно так же.
— Андрюша, откуда на земле столько подонков?! — спросил я с надрывом. — Ведь все когда-то были детишками, учились в школе, читали сказки о богатырях, которые воюют с нечестью. Как они потом выходят на эту кривую дорожку с кистенём? Убивают людей? Насилуют женщин, детей? Что за метаморфозы происходят с ними в период полового созревания? Откуда берётся столько безотчётной злости?
— А бесы, по-твоему, зачем? — с улыбкой спросил Калугин.
— Я считаю, и, между прочим, батюшка думает точно так же, — соврал я, — что добро должно быть с кулаками. Мы, нормальные люди, должны отстаивать свои духовные ценности, а так же защищать своих женщин и детей от этих варваров.
— Разговаривать с ними бесполезно! — заорал я, наполняясь лютой ненавистью к тем двоим. — Их можно только мочить! Понимаешь?
— А тебе не кажется, Эдуард, что ты слишком много на себя берешь? Не боишься, что пупок развяжется? — спросил Калугин.
— Ой, Андрюша, я понимаю, куда ты клонишь. Ты уповаешь на судебную систему? Она не работает: зверю, который убил тридцать человек, дают возможность жить до конца дней своих за счёт государства. Ты оглянись вокруг: в нашей стране самые преуспевающие люди — это бандиты, у которых руки по локоть в крови, или казнокрады, которые обирают инвалидов, бюджетников, пенсионеров. Где справедливое возмездие для них? Нет! И никогда не будет! А может, ты уповаешь на Божий суд? Так и это вилами по воде писано. Мне иногда кажется, что каждый просто отыгрывает свою роль перед Богом. Виноватых вообще не будет.
— Неправильно это всё, — чуть слышно сказал Андрей. — Каждому воздастся, а иначе зачем тогда жизнь, если это просто постановка, спектакль?
— Иисус хотел, чтобы мы научились левую щёку подставлять, — продолжал он, воодушевляясь с каждым словом. — Таким образом он хотел остановить циркуляцию зла на планете, то есть действие злом, противодействие злу, око — за око, зуб — за зуб, и так до бесконечности, пока все не сдохнут. А ты призываешь убивать тех, кто не соответствует твоим критериям. Хорошо. А если завтра такой же инквизитор на тебя пальцем укажет и кинет в толпу: «Рвите его, падлу!» Что тогда делать будешь?
— Ну-у-у, я думаю, что мы как-нибудь с ним договоримся.
Калугин громко расхохотался.
— Знаешь, что я думаю, Эдуард? Что эту землю нужно чистить от таких, как ты. От вас — всё зло.
Я вяло улыбнулся его шутке и произнёс примирительным тоном:
— Спорить бесполезно. До истины всё равно не докопаться. Любой вопрос превращается в дилемму.
В этот момент Калугин выпал из моего поля зрения, и я словно разговаривал сам с собой, глядя на мерцающий лунный след, поделивший глянцевитую поверхность моря пополам, и сияющее пятно в ночном небе. Я помню, что меня не покидало чувство абсолютного одиночества: мне казалось, что вокруг меня нет людей — одни голограммы — и что наша жизнь — это сплошная иллюзия, сон, который я вижу в одиночку. Я даже не чувствовал в тот момент, что рядом со мной находится человек и участвует в разговоре. Ещё раз повторяю: я как будто разговаривал сам с собой.
— С нами играют как с малыми детьми. Нас постоянно путают и водят за нос, — бормотал я, не обращая никакого внимания на Калугина. — Шлёпают по плечу… Эй, дружок! Ты оборачиваешься, а там уже никого нет… А тебе уже дают хорошего пинка под зад… Эй, парень! Куда ты смотришь?! Вот так и вертишься всю свою жизнь.
Я перевёл дух и продолжил:
— Вся наша жизнь — это сплошная фальсификация. Нас выпускают с отлаженного демографического конвейера, как самых настоящих биороботов. Генетически комплектуют, программируют, создают разные модели. Отработал срок — утилизируют. Но самое смешное заключается в том, что мы даже не догадываемся о своём предназначении. Мы производим нечто для кого-то без нашего понимания этого процесса. Мы не видим, что происходит вокруг нас, потому что наши органы чувств настроены таким образом, чтобы фильтровать общую информацию, превращая её в субъективный поток. Если бы люди узнали, для чего они на самом деле существуют, многие просто отказались бы жить. Но нам внушают мысль, что мы уникальны, и это даётся в комплекте с инстинктом самосохранения. Интерес к жизни поддерживают с помощью неосознанных рефлексов и скрытых мотивации. Бойся смерти! Ты должен жить при любых условиях. Смотри, парень, самоубийство — это великий грех! Ты даже не имеешь право распорядиться собственной жизнью, потому что это чужая собственность, потому что ты — раб Божий. И это в лучшем случае, а в худшем — мы просто забытая всеми и заброшенная среди космоса популяция. Лично у меня венец природы давно облетел.
Я повернулся и увидел Калугина: его голова свалилась на грудь, и он сладко спал под моё воркование. Он даже слегка посапывал. Я аккуратно поднялся с лавочки, чтобы не разбудить его, и пошёл в гостиницу.
Я побоялся сразу же заходить в номер и решил слегка подготовиться к разговору с женой: постоял на общем балконе и подумал о том, какие буду приводить аргументы в свою пользу, но в голове была такая путаница, что я решил импровизировать, а по большому счёту мне было просто плевать.
— Да пошли вы всё! — крикнул я, выходя с балкона, и мой крик потонул в мягких ковровых дорожках.
В конце коридора электронные часы показывали «02:25». Дверь с табличкой «236» была слегка приоткрыта. Когда я толкнул её и смело вошёл в номер, то увидел спящую жену, свернувшуюся калачиком поверх одеяла. Она спала одетая: наверно, ждала меня и не дождалась. Тихонько работал телевизор, бутылка была пустой, пепельница забита окурками, балкон распахнут, и в проёме зияла тёмная южная ночь.
Я сел в кресло и начал разглядывать спящую жену, и тут моё сердце сжалось от боли. Мне показалось, что у меня случился микроинфаркт. Лихая пьяная бравада прошла, как только я увидел эти родные черты лица, эти перламутровые веки с длинными ресницами, эти трогательные розовые щёчки, как у младенца, и запёкшуюся на губах слюнку.
«Как я буду жить без неё?» — подумал я, и светильники над изголовьем кровати тут
