В другой комнате около невесты крутились подруги — то завивали и укладывали ей волосы, то примеряли к ее ушам золотые сережки, подаренные родителями, то вешали на шею золотую цепочку, которую она получила от родителей мужа. Сначала Ада покорно доверялась своим подругам, надела белое, с пышным воротником подвенечное платье, доставленное ей из Варшавы, но, увидев себя в зеркале, показала характер — ей, комсомолке, не пристало смешить людей старыми свадебными обрядами. Несмотря на то что она своим поступком довела мать до слез, все равно сделала по-своему. Она надела сиреневое платье с белым воротничком, сунула ноги в светлые туфли на высоких каблуках.
— Вот это другое дело, — сказала она, взглянув в зеркало. — Теперь я такая, какой меня знают люди.
— Ада, милая, ведь ты невеста, — уговаривала ее мать со слезами на глазах. — Надень подвенечное платье.
— Мамочка, не приставай, все равно не надену.
Когда Юлия Петровна пожаловалась по этому поводу отцу, тот ответил:
— Юленька, оставь ее в покое. Ты забыла, что она уже совсем взрослая.
Заурчали под окнами машины, и Ада с подругами подбежала к окну.
— Жених приехал, — засуетились они.
Из машины вышла дородная женщина, одетая в строгое платье цвета морской волны. Эта строгая женщина, похожая на южанку из Закавказья, приходилась жениху матерью. За ней стоял среднего роста, худощавый, с русым непослушным чубом, молодой человек, в элегантном черном костюме. Он оставил у дома гостей, которые выходили из машины и тут же знакомились с будущими родственниками и их друзьями и вошел в дом. У дверей он на мгновение задержался, поцеловал руку Юлии Петровне, которая подошла к нему первая, и зашел в комнату невесты и ее подруг.
Раскрасневшаяся Ада стояла у окна и делала вид, что она интересуется гостями, а на самом деле она ждала, когда к ней подойдет жених, — ей было интересно, как он в данном случае поступит.
— А вот и я, моя милая Ада, — сказал он, чуть заикаясь от волнения. Он робко поцеловал ее в щеку.
— Знакомься, мои подруги, — усмехнулась Ада отцовской улыбкой.
Вскоре гости уселись за столы. Виля и Аду усадили в угол, где стояли пышные букеты роз, которыми занимался лично Рокоссовский. По правую сторону от невесты сидела ее родня: мать, отец, подруги, по левую — родственники жениха — отец, мать, ее брат, мужчина с обиженным большим носом, упирающимся в помятые усы. Друзья сидели где попало, вразнобой, только многочисленные сослуживцы маршала держались вместе.
За отдельным столом в соседней комнате сидели музыканты: аккордеонист, скрипач, гитарист, барабанщик и редкий специалист, игравший на английском рожке. Последний, видимо, для вдохновения хлебнул лишнего и все порывался играть.
Гости поднимали рюмки, поздравляли молодых. После третьего тоста, по поручению тамады, Малинин прогудел:
— Горька-а!!! Горька-а!!!
Мало-помалу свадьба слилась для молодых в один непрерывный гул, звон и веселый говор. Они поднимались, целовались, краснели, смеялись — короче говоря, все было как у людей.
Застолье проходило звонко и весело, хмельные напитки делали свое дело — гости становились раскованнее, мягче и добрее. Когда Рокоссовский поздравлял молодых, он внешне выглядел точно так же, как всегда: высокий, стройный, с синим и добрым огоньком в глазах. Темно-синий костюм сидел на нем безукоризненно. Только седина и морщинки вокруг глаз выдавали возраст и напоминали о том, что его жизненный путь был проложен не по ровной дороге.
Ада наблюдала за отцом, и ее внимание было направлено не только на то, что он желал своей единственной дочери, но и на выражение лица, интонацию.
После тоста, к которому было привлечено внимание гостей, маршал вышел из-за стола и, повернувшись к музыкантам, произнес:
— Прошу исполнить польский народный танец «Краковяк». Он подошел к дочери, как заправский танцор, поклонился и, взяв ее под руку, встал посередине комнаты.
Когда заиграли музыканты, он подмигнул дочери и на несколько минут отдался танцу своей юности. Он галантно, с молодым азартом водил свою партнершу по кругу, и у той пышная черная копна волос колыхалась так, будто ее трепал сильный ветер. Веселый и задорный танец захватил их обоих. Потом Рокоссовский, исполнив эффектное па, распустил руки, словно крылья, грациозно поплыл, подпевая:
Kra-ko-wia-a-a-a-czek je-e-den
Mial ko-ni-ików sie-e-dem[69].
На-а войну-у уе-ехал,
Во-от была поте-е-ха.
Танец кончился. Музыкантов и танцующую пару гости наградили аплодисментами и одобрительными возгласами.
А когда оркестр заиграл плясовую и бесшабашная, неудержимая удаль заговорила в каждом звуке, в круг вышли Батов и Чуйков. Темп их пляски учащался. Они танцевали все удалее и забористее до тех пор, пока, взявшись за сердце, не упали на стулья.
— Как воевали, так и пляшут, — заметил бывший начальник бронетанковых войск, потянувшись за бутылкой водки.
— Орел, может, хватит? — сказала жена.
— Я хотел обменяться тостом с отцом жениха, — виновато проговорил генерал.
— Ты уже выпил целых десять.
— Ты не права, только семь.
— Больше я не разрешаю, — властно проговорила жена. — А то из Орла превратишься в мокрую курицу.
Рокоссовский поднялся и, подмигнув Малинину, пришел на выручку другу:
— Я предлагаю тост за наше фронтовое братство.
— От такого тоста грех отказаться, — повеселел Орел.
Время уже приближалось к полуночи, но смех и веселье возобновились с новой силой, когда Малинин исполнил «Летят утки и два гуся».
Вскоре гости разъехались. Молодожены уехали в Москву. Рокоссовский и Юлия Петровна стояли у открытого окна. При тусклом свете луны в их душах звучала какая-то грустная мелодия. Теперь их дочь Ада не будет принадлежать им безраздельно — у нее своя семья.
В лесу было тихо. Только откуда-то издалека доносился протяжный звук поезда, будто он кого-то звал. Лес подхватил этот крик и унес его вдаль. Мягким, задумчивым светом мелькали в небе звезды. Одна из них огненной дугой промелькнула по небу и бесследно исчезла.
3
Президенту Польши Болеславу Беруту, как и всем руководителям социалистических стран, не были чужды замашки вождизма: безукоризненная вера в свою правоту, неприятие критики, благосклонное отношение к восхвалению его личности. Где бы ни появлялся президент, он становился центром всеобщего внимания.
Но затмить личность Рокоссовского ему никогда не удавалось. Берут понимал это и поддерживал с ним дружеские отношения. Особенно выгоден был ему Рокоссовский, когда возникала необходимость в переговорах с Москвой об удовлетворении каких-нибудь солидных запросов.
