Книга Воспоминания без цензуры - Константин Рокоссовский

Известный западный исследователь Ричард Вофф в своей книге «Генералы Сталина», изданной в Нью-Йорке в 1993 г., пишет: «Один из лучших военачальников Красной армии времен войны, Рокоссовский сочетал в себе выдающиеся профессиональные способности, удивительную скромность и чувство почитания военных традиций. Во время войны, среди пагубного взаимного стремления грубой мести, Рокоссовский проявлял гуманность и сострадание к поверженному, когда-то мощному противнику и несчастному германскому населению».

Я бы мог долго рассказывать о деде, ведь рядом с ним были прожиты лучшие годы жизни, безоблачное детство и юность, и память хранит штрихи семейного быта, какие-то случаи, происходившие дома, на даче, на рыбалке. Но что могут добавить эти детские воспоминания к портрету военачальника, вклад которого в дело разгрома гитлеровских орд огромен и признан во всем мире.

Размышляя таким образом, я неожиданно для самого себя осознал, что мое восприятие деда сейчас, с высоты прожитых лет, сильно отличается от того, каким оно было тогда, когда я шестнадцатилетним парнем с замиранием сердца ждал у калитки дачи, когда же вернется из Москвы мама, поехавшая навещать деда в больницу. Дед умирал, я это знал и умом понимал, что так и будет, но я гнал от себя эти мысли и надеялся на чудо – а вдруг! Ведь бывает же, что люди выздоравливают после самых долгих тяжелых болезней.

Мама приезжала, молча выходила из машины и шла в дом. Глаза ее были заплаканы. Так продолжалось несколько недель. Но однажды она не приехала. Из подошедшей машины вышел мой дядя, взял меня под руку и повел по аллее. Я сразу понял – это всё…

Кем был для меня тогда мой дед, что знал я о нем?

Я знал, что люди его любили. Любили все – от членов Политбюро и маршалов до адъютантов, шоферов и егерей. На похоронах ко мне подошел А. Н. Косыгин, отвел в сторону и срывающимся голосом сказал: «Мы все его очень любили! Мужайся и будь достоин деда». Я помню, как плакал навзрыд Георгий Борисович Туманов, шофер, возивший деда в последние годы. Дед был, как потом, спустя годы, написал в своих воспоминаниях кто-то из маршалов, по-моему, И. Х. Баграмян, настоящим любимцем армии. Добавлю от себя – не только Советской армии, но и Войска Польского, как бы кому-то ни хотелось сегодня убедить всех, что это не так.

Для нашей семьи, для отца и его родни, для бабушкиных сестер и их родственников – он был всем. Вся жизнь семьи была связана с ним, его делами, его мыслями и чувствами. Я не знаю, как это было в семьях других военачальников, но в нашей это было именно так. Дед был центром, притягивавшим к себе и родственников, и друзей моих родителей – и даже мои друзья, по сути еще совсем дети, были втянуты в его орбиту.

Я не знал о нем ничего. Точнее говоря, знание мое было по-детски поверхностным и каким-то, я бы сказал, ситуативным. Я видел его на трибуне мавзолея во время парада, в парадной форме и при орденах, и моя душа наполнялась гордостью – это мой дед! Я знал, что он герой войны, один из лучших полководцев страны, Маршал Советского Союза, и я – его внук. Это благодаря ему я мог иногда прокатиться на дачу на «Чайке», и ребята в школе подходили и спрашивали с восхищением и завистью: «А правда, что у тебя дед – маршал?» Невероятное, ни с чем не сравнимое чувство гордости охватывало меня, второклассника, когда дед провожал меня в школу, которая располагалась по дороге на его работу, на улице Фрунзе. Он вел меня за руку, и я видел, как прохожие, узнавая его, улыбаясь, здороваются с ним, и он отвечает им тем же. Много лет спустя я узнал, общаясь с одним известным военным историком, что они, студенты истфака, зная, когда дед идет на работу, специально сбегáли с занятий, чтобы повстречать его и поздороваться. И их поражало то, что он, прославленный военачальник, отвечал им, безвестным студентам. Я гордился им, но это была гордость, основанная на внешнем блеске и славе, которая сопровождала его и отблески которой падали и на меня, внука, обыкновенного, в сущности, мальчугана.

Дома же он был для меня просто дедом, таким, какие были у большинства моих сверстников. Он гулял со мной на даче по аллеям, объяснял мне, где растет какое дерево, какие птицы живут в нашем лесу. Под «руководством» деда я получал первые уроки труда, помогая ему поливать огород, пересаживая вместе с ним деревья на участке и обрезая засохшие ветки малины в саду. Когда я стал постарше, мы играли с ним в войну, в разведчиков, и он легко побеждал меня и моих друзей, пользуясь умением маскироваться и применяя разные военные хитрости. Когда он болел, мы играли с ним в шахматы, и победить его было невероятно трудно, хотя я считался довольно сильным игроком. В общем, это был обычный дед, каких много было в стране.

Иногда, я думаю, мы досаждали ему. И действительно, кому понравится, когда тебе под ноги выкатывается из коридора клубок детских ног и рук, вооруженных клюшками и отчаянно борющихся за шайбу. На праздники к родителям приходили друзья, молодые тогда еще люди, начинался шум и гам, песни и танцы. Летом на дачу съезжались родственники бабушки и моего отца, с семьями и детьми, женщины спорили на кухне, по территории тут и там проносились велосипеды, периодически происходили битвы индейцев с ковбоями. А ему, старому и больному, так хотелось тишины. Но он не роптал, не сердился и не протестовал – он был терпелив, он понимал, что это жизнь, она идет и остановить ее невозможно. И именно это великое терпение помогало ему сохранять спокойствие духа и не терять головы в самые драматические моменты его жизни.

Иногда дед вносил дискомфорт в мою жизнь. Утром он, встав намного раньше меня, школьника, брался за гантели и проделывал с ними упражнения, а потом шел в ванную и обтирался холодной водой до пояса. Я просыпался и долго сидел у себя в комнате, чтобы не попасться ему на глаза – он ничего не говорил мне, но взгляд его был ироничен. Я знал, что мама опять будет пилить меня и заставлять вставать пораньше и делать зарядку, как дедушка. Они не понимали, какое это наслаждение – поспать лишние полчаса! «И на кой чёрт сдалась ему эта зарядка?» – думал я тогда. Теперь я понимаю, какая же нужна была сила воли, чтобы на склоне жизни, когда, казалось бы, можно уже и расслабиться, и поспать подольше, заставлять себя всегда, каждый день, зимой и летом, в будни и в праздники быть в форме, подтянутым и стройным. И я думаю, что именно эта сила воли, которую он воспитал в себе с ранней юности, помогла деду выжить на трех войнах, в тюрьме, да и в мирное, на первый взгляд спокойное, а на самом деле наполненное внутренним драматизмом время, в которое ему довелось жить.

Бывало, что дед меня удивлял. Обычно такой спокойный, рассудительный и серьезный, он мог вдруг, когда что-то не удавалось, когда какие-то обыденные, тысячу раз проделанные вещи не получались, повернувшись к тебе, сказать с какой-то детской, обескураживающе застенчивой улыбкой: «Ну вот, брат, видишь, обмишулился дед». Когда много лет спустя я смотрел кадры кинохроники, снятые во время битвы под Москвой, на которых он, сурово насупленный, на фоне грозных батальных декораций, рассказывает о могучем наступлении наших войск – и вдруг поднимает голову, и я вижу эту застенчивую улыбку: «Ну вот, мол, наговорил тут чёрт-те чего…» И сейчас я думаю – какой же надо было обладать тонкой душевной организацией, чтобы через долгую жизнь, казармы, войны пронести эту улыбку.