металл в нем ощущался отчетливо. Пуришкевич остановился перед городовым, начальственно заложил руки за спину и качнулся на ногах, перекатившись с пяток на носки и обратно. – Ну?
– В участке слышали стрельбу, и теперь от меня требуют объяснений.
– Ясно, – озадаченно пробормотал Пуришкевич. – Кто у вас командует районом?
– Полицмейстер – полковник Григорьев, – охотно ответил городовой.
Пуришкевич вспомнил, что с Григорьевым он знаком, это спокойный, очень порядочный человек, которому Распутин так же противен, как и Пуришкевичу с Юсуповым. Придется подъехать к Григорьеву, объясниться. Но если бы только все Григорьевым и закончилось! Может завариться нешуточная каша.
– Та-ак, – произнес Пуришкевич задумчиво, положил руку на плечо городового, спросил, знает ли тот его?
Городовой, звонко щелкнув каблуками, ответил утвердительно, отер рукой оттаивающие усы, становясь похожим на старого кота. Пуришкевич спросил, а знает ли тот владельца этого дворца?
– И их высокопревосходительство знаю, – ответил городовой, – это его сиятельство князь Юсупов Феликс Феликсович.
– Ответь мне по совести, братец: ты любишь батюшку царя и матушку нашу общую – Россию? – Пуришкевич тряхнул городового за плечо. – И хочешь ли ты победы русских над немцами?
– Да кто ж этого не хочет? – спросил городовой неожиданно изменившимся тоном. Вполне возможно, кто-то из братьев этого человека либо его сыновья воевали сейчас с кайзером. – И царя я люблю. И Отечество. И победы хочу так, как… как никто, наверное, не хочет, – закончил городовой грустно.
– А знаешь ли ты, кто злейший враг царя и России? – напористо продолжал Пуришкевич. – Кто мешает нам воевать, кто сажает в правительство всяких там Штюрмеров, Саблеров и прочих немцев и с ними связанных людей, кто захватил царицу в свои руки и через нее пытается теперь расправиться со всеми нами? А, друг мой?
Лицо городового сделалось задумчивым, но в следующий миг оживилось, он подышал себе на усы и произнес тихо, словно бы боясь ошибиться:
– Так точно, знаю. Это Распутин Гришка. – Он неверяще глядел на Пуришкевича, словно бы сомневаясь в том, что прозвучавшие выстрелы имеют отношение к Распутину, и вообще в том, что лысый, говорливый Пуришкевич может отправить на тот свет опостылевшего всем, но страшно живучего «старца», покачал головой, будто бы произнося про себя: «Ну и дела-а…»
– Все, Гришки уже нет, – сказал Пуришкевич. – Это мы по нему стреляли, ты слышал эти выстрелы. – Пуришкевич замолчал, испытующе глянул в прокаленное морозом, сильно изношенное лицо городового. – Скажи, дружище, а сможешь ли ты ответить своему начальству, что ничего знать не знаешь, ничего ведать не ведаешь? Никакой стрельбы не слышал, а если и стрелял кто, так это по собаке. Сможешь ли ты смолчать и нас не выдать?
Городовой шумно вздохнул, в горле у него что-то просту-женно засипело, переступил с ноги на ногу, темное морщинистое лицо городового мученически сдвинулось, поползло в сторону – он принадлежал к тем людям, которые не привыкли обманывать и не держали в голове всякий хлам – выплескивали его на начальство, глаза у старого служаки тоскливо сжались, превратились в крохотные прорези-щелки. Пуришкевич ждал.
– Ваше высокопревосходительство, – наконец заговорил городовой, – ежели меня спросят не под присягой, то я ничего не скажу, но если поведут под присягу – делать будет нечего, придется сказать всю правду. Врать я, к сожалению, ваше высокопревосходительство, не приучен. Да и грех это большой.
– Ну, почему «к сожалению», – сокрушенно проговорил Пуришкевич, прикидывая, с какого бы бока подступиться к городовому, но того даже ущипнуть было нельзя – так плотно он был упакован в кокон собственной правоты, личной морали, которая у него счастливо совмещалась с моралью служебной. – Все правильно, – сказал Пуришкевич хрипловато, он думал, что городового все-таки удастся уговорить. – Все правильно…
Единственное, что ему удалось еще узнать – то, что дежурство городового кончается через полчаса и сменщик его – молодой, ретивый, охочий до денег и хлеба с маслом парень – может оказаться более сговорчивым.
– Ладно, – сказал Пуришкевич, отпуская городового, – что было, то было, что сделано, то сделано! – Пожал городовому руку. – Прощай, братец! Лучше бы нам в будущем больше не встречаться, правда?
– Так точно, ваше высокопревосходительство! – Городовой сочувствовал Пуришкевичу и одновременно сочувствовал самому себе: что-то он, конечно, может сделать, а чего-то совершенно не может, через собственную лысеющую голову ему не дано перепрыгнуть – прыгучесть не та, и дыхания не хватает. – Лучше бы не встречаться, ваше высокопревосходительство, это верно, но что касается меня, то я буду поступать, как сказал, и постараюсь, чтобы под присягу меня не повели.
Городовой ушел.
Солдаты тем временем закатали тело Распутина в синюю оконную занавеску, туго перетянули толстой пеньковой веревкой. Голову также плотно перетянули веревкой.
Появился Юсупов.
– Ну что городовой?
Пуришкевич коротко передал ему содержание разговора.
– Чтобы все это скрыть окончательно, я, пожалуй, застрелю свою любимую собаку и уложу ее в снегу, там, где лежал Распутин, – сказал князь.
– Собаку жалко, бедное животное-то ни при чем. – В голосе Пуришкевича появились глухие нотки. – Но что-то маскирующее надо обязательно придумать. Ведь на снегу осталась кровь, много крови, да и от этого вот… изваяния… – он ткнул ногой в тело Распутина, – нужно поскорее избавиться.
– Пока не приедет великий князь с вашим поляком, Владимир Митрофанович, нам от Распутина не избавиться.
Дмитрий Павлович с Лазовертом – легки на помине – появились через десять минут. Оставив машину во дворе, они поднялись в кабинет Юсупова.
Великий князь помыкивал себе под нос веселую модную песенку, настроение у него было приподнятое, хмельное, словно бы он только что покинул шумную компанию, Лазоверт тоже находился в приподнятом настроении, он окончательно пришел в себя. Глянув на Пуришкевича, великий князь все понял и быстро потускнел.
– Что-то случилось?
Пуришкевич кивнул: случилось.
– М-да, будут осложнения, – выслушав его, сказал великий князь, – такие вещи вообще гладко не проходят. Но как бы там ни было, – продолжал он с неожиданным подъемом в голосе, – дело сделано. Назад дороги нет, события вспять не повернуть.
Труп Распутина втянули в крытый автомобиль, на котором прибыли великий князь с Лазовертом, туда же бросили две двухпудовые гири и цепи. Пуришкевич, забираясь в машину, увидел там шубу Распутина и его резиновые боты.
– Доктор, ведь это все должно быть сожжено в поезде, – хмуро проговорил он, глядя на Лазоверта, – неужели вы не понимаете, как нам важно было спалить все это дерьмо? – Он вытер одну ногу о шубу Распутина. – А вы привезли дерьмо обратно…
– Шуба не влезла в печь, а распарывать ее ваша жена не стала, это заняло бы слишком много времени.
– Что, так ничего и не сожгли?
– Почему же? Сожгли. Верхнюю поддевку, перчатки, шапку, что-то еще… Дмитрий Павлович принял решение сбросить шубу и боты в воду вместе с телом.
– Да, сбросим это в воду, – подтвердил забравшийся в автомобиль великий князь, – я даже малость поссорился по этому поводу с вашей женой, но женщины, они ведь всегда берут в споре
