извольте сомневаться, выдавать не станем.
– Да-да, – коротко подтвердил низкорослый, засмеялся радостно.
Пуришкевич обнял одного, расцеловал, обнял другого, также расцеловал.
– Спасибо, друзья, – пробормотал он растроганно, – я всегда знал, что на русского человека можно положиться. Гришка, которого я убил, валяется в снегу около ограды. Его надо перетащить во дворец. Потому что… ну, сами понимаете… не ровен час! Понимаете?
– Понимаем, – склонил голову высокий солдат.
– Во дворце мы завернем его в какую-нибудь поплотнее ткань и вывезем… В общем, за дело! А я посмотрю, где находится князь Феликс Феликсович.
Юсупов находился в уборной. В согбенном состоянии – его рвано. Лицо было бледным, под глазами – синие, будто после хорошей драки, фонари. Увидев Пуришкевича, он с трудом выпрямился, из груди его выдавился сам по себе глубокий взрыд.
– Феликс… Феликс… Феликс… – повторил он несколько раз подряд, сплюнул в раковину, плечи у него затряслись. – Вот тебе и Феликс!
Юсупов жутковато, дергаясь всем телом, захохотал. Хохот этот был тосклив, страшен, и вообще непонятно было, что это – хохот или плач?
– Голубчик, успокойтесь, его уже нет в живых, все кончено! Пойдемте в кабинет, Феликс!
Князь склонился над раковиной в последний раз, сплюнул тягучей зеленоватой желчью. Его мутило. Впрочем, Пуришкевича мутило точно так же, к глотке все время изнутри подступал противный теплый комок, тошнота выдавливала из глаз слезы.
– Феликс, Феликс… – горячечно, будто в бреду, снова несколько раз повторил Юсупов, взгляд у него был влажный, блуждающий, глаза – красные.
– Пойдемте в кабинет, Феликс. – Пуришкевич обнял князя за талию, тихо вывел из туалетной комнаты.
Юсупов не сопротивлялся. Минут через десять он пришел в себя, взгляд сделался осмысленным. Вытащив из кармана кителя тонкий надушенный платок, он вытерся.
На кителе Юсупова висел только один генерал-адъютантский погон, второй был с корнем выдран Распутиным. Пуришкевич тронул князя за плечо:
– Феликс, вам надо переодеться. Либо давайте я сниму с вас оставшийся погон.
– Не надо, пусть погон болтается. Плевать… Я лучше переоденусь. – Юсупов достал из одежного шкафа, находящегося тут же в кабинете, тужурку, натянул ее на себя. Он переоделся вовремя, за решеткой ограды появился городовой. Приложив руку ко лбу, городовой начал рассматривать, нет ли чего подозрительного во дворе.
– Этого еще не хватало! – раздраженно пробормотал Пу-ришкевич. – Полицейский приперся… Феликс, этого усердного служаку надо выпроводить отсюда.
– Ладно, – обессиленно пробормотал Юсупов, спустился вниз, переговорил о чем-то с городовым, тот приложил руку к шапке, козыряя, и исчез в сумраке долгой ночи.
Поднимался ветер – он принесся с Балтики, – сырой, пахнущий льдом и рыбой, со свистом пробежался по пустынным улицам, поднял пух со льда Мойки, погода обещала снова перемениться. Нескольких часов оттепели было явно недостаточно для того, чтобы люди смогли отдышаться от крутых морозов, – оттепель будет снесена, собрана ветром в кучу, словно мусор, на смену ей снова придут сырые, пробирающие человека до костей морозы.
Служивые люди уже отволокли тело Распутина во дворец. Юсупов прошел по двору, увидел примятый, хорошо заметный в свете фонарей снег, расплывающееся пятно крови, потом круто развернулся, бегом пересек двор, перепрыгивая через три ступеньки, Поднялся к себе в кабинет – он понял, где сейчас находится Распутин, – схватил резиновую дубинку – маклаковскую.
Она все время возникает во всех воспоминаниях, эта несчастная каучуковая палка, причем одни – в частности Пуришкевич – называют ее почему-то гирей, хотя гиря из резины – это не гиря, сам же Юсупов называет ее палкой – наверное, это и была палка, дубинка наподобие тех, которыми ныне вооружают милиционеров.
Вновь перескакивая сразу через несколько ступенек, Юсупов спустился по лестнице вниз, в вестибюль главного входа, куда был перенесен «старец», и, бормоча заведенно: «Феликс, Феликс… Я тебе покажу Феликса!» – стал бить Распутина палкой по голове. Он не верил в то, что Распутин был мертв, лупил и лупил его, сжав зубы, что-то мыча про себя, удар наносил за ударом, каждый раз в одно и то же место – в висок, превращая голову «старца» в сочащуюся кровью котлету.
– Феликс! – Пуришкевич кинулся к князю. – Остановитесь, Феликс!
– Феликс, Феликс, Феликс! – исступленно кричал Юсупов, продолжая молотить резиновой дубинкой Распутина. Он не слышал Пуришкевича, он, похоже, ничего не слышал и не видел в эту минуту, перед ним была только одна цель – Распутин. Князь словно бы чувствовал, что «старец» – живой.
А Распутин действительно был еще жив – он вдруг захрипел, отплюнулся кровью и открыл один глаз, правый, из белесой жутковатой бездны на поверхность вдруг выплыл страшный, черный, как спелое арбузное семечко, зрачок.
Юсупов вскрикнул и снова что было силы ударил Распутина дубинкой по голове, потом по обнажившемуся глазу, по носу, опять по голове – он бил так, что было слышно, как хрустят, лопаются кости, хрящи и перемычки переносицы, и продолжал бить до тех пор, пока солдаты не оттащили его от «старца».
– Я тебе покажу Феликса! – прошептал Юсупов исступленно, тяжело дыша, стиснув зубы, пытаясь сдержаться, потом швырнул окровавленную резиновую дубинку на пол, под ноги, скривил лицо: – Вот тебе и Феликс!
Вся тужурка его, только что надетая, от пол до воротника была заляпана кровью. Солдаты подхватили князя под руки и повели наверх, в кабинет, где усадили на кожаный диван. Лицо у Юсупова задергалось, он снова начал повторять, задыхаясь:
– Феликс… Феликс…
Тело его съехало на бок, будто совсем не имело костей, одно плечо приподнялось, другое резко опустилось, губы дергались.
– Ах, Феликс, Феликс, – поморщился Пуришкевич, приказал солдатам найти где-нибудь кусок старой ткани, завернуть в нее труп и перевязать веревкой.
В доме сильно пахло кровью, ею, кажется, пропитался каждый угол дворца, каждая складка портьер, каждая деревяшка.
В кабинет вошел высокий, с унылым красным носом, на котором застыла мутная простудная капелька, солдат.
– Ваше высокопревосходительство…
– Что, уже упаковали? – Пуришкевич удивился сноровке и скорости служивых. Полез в карман за деньгами: такая работа требовала награды.
– Нет, ваше высокопревосходительство.
– А что же?
– Городовой вернулся.
– Тот самый?
– Тот самый.
– Что-то случилось?
– Не знаю.
– Сейчас выйду, – сказал Пуришкевич. Глубоко, в полную грудь, так, что в легких что-то засипело, вздохнул: раз вернулся городовой – значит, что-то произошло. Вполне возможно – нечто крайне нежелательное, даже опасное для заговорщиков. Пуришкевич огорченно покрутил головой – хотели все сделать чисто, без единого звука, без шепотка и шевеления воздуха, так, чтобы комар носа не подточил, а получилось как нельзя хуже – целое представление. Со стрельбой, истериками, бегом по пересеченной местности и непременном участии в каждом действии полиции.
Он спустился вниз, в вестибюль главного входа. При свете настенных фонарей и большой центральной люстры он хорошо разглядел городового. Это был старый служака с седыми усами и могучими щетками бровей, увидев Пуришкевича, он вытянулся, выковырнул из усов льдинку.
– Что случилось, служивый? – ласковым тоном спросил у него Пуришкевич – впрочем, хоть голос у него и был ласковый, податливый, обволакивающий, а скрытый
