Выше, в башенном покое, Джон Ди (по чьему велению поднялся ветер,[584]ибо не кто иной, как он, призвал неких князей воздуха посредством печати, которую создал в соответствии с полученными указаниями) сидел перед затуманенным кристаллом, установленным на рабочем столе. Он смотрел в глубь камня на то, чего никогда не видал прежде, — крошечную фигурку женщины, прячущейся в кристалле.
Он спросил: Первый ли это ветер, о коем ты говорила нам, — ветер, что сокрушит империи?
Она ответила, и он услышал ее, тоже впервые; голос словно принадлежал и ей, и ему, — она говорила, а он чувствовал, как дрожат его голосовые связки.
«Жаль, — сказала она. — Жаль бедную деву Мадими, коя делала все, о чем ее просили, и не более того. Nunc dimittis[585], ибо я не могу остаться. О, как жаль».
Он понял, что обманут ею; он не вызвал ветер для собственных целей, но стал лишь орудием; и когда она уверяла, что ветер принадлежит ему, то была одна лесть; какой была ее цель, доктор Ди не знал, но ветр дышал, где хотел. Был ли это первый ветер времени перехода, и если так, когда же поднимется второй, обратный?
«Христе Иисусе, да не умрут смертью вечною те, кто служил Тебе, и Тебя прославлял, и вкусил Хлеб Спасения Твои, напитавший их. Да не уйдут они в ночь небытия, да не сгинут они в ней».
«Это первый ветер? — снова спросил Ди. — Первый? Ответь».
«Он уготовил место для тех, кто сошел с пути. Они будут брошены во тьму и там уснут. Христос позволит им спать, и вот — они сражены не будут».
Джон Ди обхватил рукой камень. Он не отпустит ее. Он проговорил:
«Отрекаюсь от тебя. Госпожа».
«Жаль, о, как жаль, — отозвалась она, широко распахнув глаза. — И жалость как младенец обнаженный».
Она упала на колени и съежилась на ветру, который дул и там, где она пребывала. Мадими обхватила свою наготу и попыталась завернуться в бьющееся на ветру платье, а ветру того и надо было. Ди прекратил расспросы. Душу переполняли чувства. Мадими более не проповедовала и не учила. Она молилась, и молилась не о людских душах, а о себе: испуганная, как ребенок, оказавшийся ночью в урагане, как сирота военных лет, умоляющая безжалостных победителей оставить ей жизнь, а они не слышат.
Глава восьмая
Вверху, на горе Юле, ветер хлестал по старым, нетронутым деревьям той чаши, что окружала психотерапевтический центр «Лесная чаща». Сам центр — деревянный, построенный около века назад, с тех пор сильно пострадавший от непогоды — выдерживал удары, как старый галеон на причале; он скрипел и стонал, будил гостей (не «пациентов», ни в коем случае не «больных») и пробуждал их страхи. Шнур на флагштоке ритмично бил по железному столбу, и тот гудел набатом.
Свет давно выключили, и длинные деревянные залы погрузились в темноту, но из туалета в конце третьего этажа восточного крыла все еще доносилась перебранка двух голосов (высокого и истеричного со спокойным и низким). Шум спускаемой воды. Хлопает дверь. Босые ноги быстро шлепают по залу, невнятное бормотание затихает где-то у лестницы, а следом кто-то идет в обуви на резиновой подошве, шепчет не то с мольбой, не то приказным тоном.
У кого-то явно крыша поехала; проснувшиеся гости лежали в кроватях, прислушиваясь. Ночные происшествия такого рода были нередки, их подробно разбирали за завтраком те, кто не спал в два часа ночи.
Этот кто-то появился — вернее, появилась — рядом с наполненной запахами кухней, где ночной сторож и нашел ее; когда она начала опустошать полки, здоровые коробки с солью и специями, большие банки томатов, кукурузы и персиков, оказалось, что остановить ее не так-то просто: слишком сильна; и сторож побежал за помощью, стуча в каждую дверь второго этажа.
Настоящее буйство было в «Чаще» редкостью. Эхо события бродило из кухни в большую игровую комнату, в него уже были вовлечены: смотрительница западного крыла третьего этажа, терапевт, которого она разбудила, ночной сторож, который нашел ее, когда двое других — потеряли, и обитатель «Чащи», которого разбудил сторож, а именно — Майк Мучо, пребывавший на ежемесячном дежурстве. Никто из них не был готов применить силу, но им не удалось ни скормить ей таблетку, ни сделать укол, ни вернуть в постель.
Зато хоть ненадолго успокоили и усадили в уголок бесед, к столику у пруда; по ее лицу струился бледный пот, взгляд перебегал с одного человека на другого, будто она пыталась понять, что они за звери. Потом вдруг хлопнула ладонями по коленям и встала — пора, мол, идти; она прорывалась сквозь цепкие руки (слепо, как через заросли), когда Рэй Медонос, одетый в клетчатый халат и домашние тапочки, появился на ее пути.
Позднее Майку думалось, что это было провидение: ни один из тех, кто пытался справиться с девчонкой, не решился противиться вмешательству Медоноса. Она замерла, увидев его, — будто в нем одном узнала человека. Он глядел на нее с любопытством, и мятое лицо его оставалось спокойным.
Затем действие перенеслось на другую сцену — обратно в разгромленную кухню. Сначала девушка намеренно двинулась туда, затем вроде бы шла неохотно и неуверенно, как будто чья-то воля вела, остановила и вновь повела ее; все шли следом, среди них и Медонос, державший руки в карманах халата. Зажигались лампы, открывались двери, любопытствующие подходили к верхним ступеням лестницы и смотрели вниз, на кухню.
Она повернулась и стала напротив Медоноса.
Не вынимая рук из карманов, Медонос смотрел на девушку голубыми глазами с розовыми веками: крохотные самоцветы, совершенно неуместные на его дряхлом лице. Ветер ударил в кухонное окно, снаружи простонали кедры. Он велел:
— Назовись.
Она сжала челюсти и вскинула голову: глаза яростные, сухожилия на шее напряжены. Майк Мучо стоял рядом и чуял ее страх. Медонос снова приказал:
— Назови имя свое.
Она подчинилась: выплюнула бессмысленную цепочку взрывных звуков; она тряслась от ужаса, или ярости, или того и другого. Медонос тут же, как услышал имя, вынул руки из карманов, взял девушку за костлявые локти и, глядя ей не в лицо, а на грудь, сказал чуть слышно:
— Оставь женщину эту. Я так велю. Именем Иисусовым. Вправду ли в тот миг поднялся ветер? Позднее Майк Мучо утверждал, что так оно и было. Он чувствовал, как он сам, «Чаша», гора Юла — все, из чего состоит наш мир, — ослабило связи, поднялось и повисло в воздухе: чтобы потом возвратиться на свои места лишь по согласию или приказу.
