мы были вместе. Тащил раненого товарища через баррикаду, тут в него и угодило. Клянусь! Парень что надо!
— Сообщить кому-нибудь из родных?
— Нет, не стоит. Брат может не поверить. Да и мать будет злиться. Она не хотела его отпускать, говорила, слишком еще молод.
Паренек, лежавший на животе, боялся гнева матери больше, чем пуль. Мальчик с котенком не хотел возвращаться домой. Но ночью оба звали матерей.
В повстанческом лазарете в корзины для канцелярских бумаг бросали и ампутированные руки и ноги, но на площади Наполеона, несмотря на пожары и свист пролетающих над головой снарядов, было относительно спокойно. Печатались в типографиях газеты, распространялись повстанческие почтовые марки, стены домов и заборы были оклеены сводками и плакатами. Наконец заговорила повстанческая радиостанция «Молния», и в льющуюся из репродукторов «Варшавянку» неуловимый немецкий снайпер стрелял столь же упорно, как и в людей на площади. Этот «голубятник» держал под постоянным обстрелом угловой дом, где размещался магазин Веделя, словно знал, что для разносчиков газет это самый короткий путь со Шпитальной на Варецкую и Свентокшискую, и хотел, чтобы он стал также кратчайшей дорогой к смерти. И тем не менее харцеры-письмоносцы с первыми письмами отправились в путь. Люди пытались что-то сообщить о себе, отыскать своих близких, узнать, уцелели ли их дома в других районах города, живы ли те, кто там оставался. С Воли, например, вести приходили все более и более тревожные. Немцы усиливали натиск, их танки разрушали баррикады, обстреливали огнем из орудий даже те дома, где не было повстанцев. Солдаты, присланные для подавления восстания, ходили буквально по колено в крови, по телам сраженных пулями. Власовцы поджигали дом за домом, перебили всех раненых в лазарете на Плоцкой, стреляли в каждую движущуюся точку, даже в тучи огромных сине-зеленых мух. Какая-то женщина кричала, что в подожженном доме остались ее парализованная мать и родившийся неделю назад ребенок. Мальчик, который прошлой ночью выполз из-под груды трупов и теперь лежал в лазарете возле малыша с котенком, рассказал Анне историю, невероятную, как и все, что происходило на планомерно уничтожаемой немцами Воле. На крик выгнанной во двор дочери, медленно шагая по ступеням, вниз по лестнице спустилась парализованная старушка с белым свертком в руках. Она еле передвигала ноги, но шла, и мальчик слышал, как ее дочь повторяла с изумлением, с ужасом: «Мама идет! Идет!»
Старушка подошла к дочери и подала ей ребенка, который тут же нашел под разорванной блузкой материнскую грудь и припал к ней. В это время палачи, закончив расстрел очередной группы, обернулись, и кто-то из них увидел двух матерей — кормящую и чудом исцеленную. Он дал знак и крикнул: «Огонь!» Обе женщины упали, придавив раненого мальчика, который краем глаза видел, как палач подошел ближе и выстрелил в надрывающегося от крика младенца. Сам мальчик пролежал под трупами много часов, пока его не вытащила за руку дворничиха. Она лишь слегка была оцарапана пулей и решила добраться до хорошо знакомых ей подвалов. Они до утра ползли между умирающих. Что было дальше, мальчик не помнит: его лихорадило и он часто терял сознание. Как попали сюда — тоже не знает. Ему даже странно, что он видит живых людей, лазарет и может погладить пушистого котенка.
— Если я не умер, пока лежал под мертвецами, так, наверное, должен выжить? И добыть у немцев оружие. И сражаться, как все…
Котенок спрыгнул с нар своего хозяина ночью. Проходившая по коридору медсестра подумала — как рассказала потом Анне, — что, когда кошка перебегает дорогу, это плохая примета. Но плохое случилось не с ней, а с мальчиками. Утром обоих обнаружили мертвыми. Одному было девять лет, другому — одиннадцать.
Через три дня, когда уголовники Дирлевангера, приданные частям вермахта, занялись в основном разбоем, насилием и грабежом винных складов, фон Бах счел, что для устрашения восставших пока достаточно уничтожить несколько десятков тысяч жителей Воли.
Стойкая оборона участков, занятых «бандитами», убедила его, что он имеет дело с противником ожесточенным, доведенным до крайности. Приказ Гитлера об истреблении всего населения Варшавы в ближайшее время был неосуществим. В руках восставших находились целые районы: Центр, Старый Город, Повислье, Мокотов. Конечно, можно было, укрепившись на мостах, пробить сквозные трассы для танков и моторизованных частей. Можно было выслать канонерку на Вислу и обстреливать оттуда Замковую площадь и Старый Город. Наконец, стянуть к Варшаве тяжелую артиллерию, пригнать установленную на железнодорожной платформе «Большую Берту», двухтонные снаряды которой с одного раза превращали в груды обломков целые дома. И подключить к этому авиацию. Фон Бах осуществил все это в течение первой декады августа, и с тех пор пожары вспыхивали на всех улицах, а самолеты летали низко, едва не задевая крыш, сбрасывая бомбы куда попало.
Анна носила взад-вперед приказы, пробиралась по обстреливаемым, горящим улицам, но мыслями была по-прежнему на истерзанной Воле. И лишь после того, как связной от полковника «Радослава» заверил ее, что диверсионные отряды и взводы с фабрики Камлера перешли вместе с Буром и Главным штабом в Старый Город, Анна немного успокоилась. Иногда, после очередной пробежки, она останавливалась, чтобы перевести дух, и смотрела на самолеты, стаями кружившие над крышами старой части города. Адам там, если еще жив, «Информационный бюллетень» не скрывал, что отряды повстанцев отступили с Воли с большими потерями. Немногочисленные убежавшие оттуда жители, теснившиеся теперь в подвалах домов на Свентокшиской, принесли в этот район, упоенный первыми успехами, свой страх, бациллы смерти. Смельчаки еще держались, но вся Варшава начинала мрачнеть.
Только молодые ребята возвращались с баррикад, из патрульных обходов, после очередных вылазок возбужденные, полные энтузиазма. По дороге их обсыпало белой известковой пылью; придя на место и отряхнувшись, они тут же принимались за чистку оружия. На смену им шли другие, новые группы бежали штурмовать здание ПАСТ’ы, которое, возвышаясь над Зельной улицей, представляло собой грозную опасность для всех повстанческих баррикад и сберкассы. Бойцы ротмистра «Леливы» из батальона «Килинский» после яростных атак вынудили сдаться всех защитников ПАСТ’ы. Людям помог огонь: обычный пожарный брандспойт, извергая струю бензина вместо воды, в руках повстанцев превратился в огнемет. После многочасового боя немцы, загнанные клубами дыма на верхний этаж, вывесили белый флаг. Наводившая страх на все центральные улицы, снабжавшаяся с воздуха немецкая огневая точка прекратила свое существование.
Несколькими днями позже Анна наблюдала, как поручик «Волк» проводил смотр «удальцов» перед выходом на другую операцию. Последним в шеренге стоял подросток лет четырнадцати, тщедушный и худой, но с немецкой винтовкой в руке. «Волк», поравнявшись
