Менсдорф, продолжавший год за годом приезжать в Лондон, оставил следующую запись своего разговора с принцем, состоявшегося в 1933 г.:
«Вчера в пять часов меня пригласили к принцу Уэльскому. Я все еще им очарован. Что удивительно, он высказывает симпатии к нацистам в Германии. „Конечно, это единственное, что можно сделать, мы тоже к этому придем, поскольку нам тоже грозит здесь великая опасность со стороны коммунистов“. Мирный договор он, естественно, осуждает. „Я надеюсь и верю, что мы никогда больше не вступим в войну, но, если это произойдет, мы должны оказаться на стороне победителя, и это будут немцы, а не французы“. Я был очень удивлен. Я также спросил его, как он себе представляет выход из национал-социалистской диктатуры. Ведь это явно не может быть перманентным состоянием… Кажется, он не особенно задумывался над подобными вопросами. Это, однако, интересно и многозначительно, что он проявляет так много симпатии к Германии и нацистам».
Архивы германского министерства иностранных дел, захваченные союзниками в конце Второй мировой войны, свидетельствуют не только о нежной привязанности принца к нацистской Германии, но и о той свободе, с которой он выражал свое мнение. В январе 1936 г., незадолго до болезни отца, оказавшейся последней, он говорил германскому послу в Лондоне, что «твердо намерен отправиться летом в Берлин, на Олимпийские игры». Посол Германии в Вашингтоне, посылая своему правительству разведывательные донесения, также сообщал о симпатиях принца к Германии и неприятии им французской внешней политики. В одном из них содержится еще более поразительное откровение: «Не разделяет он и мнение отца о том, что король должен слепо принимать все решения кабинета. Напротив, он считает своей обязанностью вмешаться, если кабинет станет планировать политику, с его точки зрения, пагубную для британских интересов».
Это произошло всего через несколько месяцев после того, как король тщетно упрекал своего старшего сына за то, что тот высказывает на публике достаточно спорные мнения. Так, выступая на собрании членов Британского легиона — организации, состоящей из бывших военных, — принц с одобрением отнесся к визиту ее делегации в Германию. Это, указал король, противоречит политике Форин оффис, одновременно он предупредил сына о недопустимости политических заявлений без предварительного согласования с правительством. К отцовскому упреку принц отнесся весьма отрицательно. Через несколько дней на скачках в Аскоте он заявил германскому послу, что, «как никогда, убежден» в своем праве высказывать собственное мнение. Он отказывался понимать, что дело заключается не в том, иметь или не иметь политические убеждения, а в том, чтобы публично сообщать об этом. Всего через два дня принц вновь преступил границы дозволенного, публично подвергнув критике пацифистски настроенный совет графства Лондон, запретивший кадетам маршировать даже с деревянными ружьями.
Столь неблагоразумное поведение человека, уже вступившего в средний возраст, не могло не беспокоить короля. Однако частная жизнь сына огорчала его еще больше. С начала 1934 г. принц Уэльский был влюблен в дважды разведенную женщину, оба бывших мужа которой пребывали в добром здравии. Известие о сердечной привязанности его сына к Уоллис Симпсон повергло короля в отчаяние. Он считал ее плохим другом, дискредитировавшей себя хозяйкой дома, а уж о том, чтобы она стала королевой Англии, с его точки зрения, не могло быть и речи. Встречались они лишь однажды — на приеме в Букингемском дворце, состоявшемся за несколько дней до свадьбы герцога Кентского. Впоследствии миссис Симпсон так описала прием, оказанный ей королем и королевой:
«Дейвид подвел меня туда, где они стояли, и представил. Это была чрезвычайно короткая встреча — несколько слов приветствия, обмен ничего не значащими любезностями, и мы двинулись дальше. Однако на меня произвел большое впечатление великий дар Их Величеств заставить любого, с кем они встречались — даже если встреча была мимолетной, — свободно себя чувствовать в их присутствии».
А вот у короля будущая герцогиня Виндзорская отнюдь не оставила столь сладостных воспоминаний. Он со злостью говорил Менсдорфу, что ее провели во дворец тайком, против его воли и не поставив его об этом в известность. «Эта женщина — и в моем собственном доме!» — гневно восклицал он. По крайней мере, продолжал король, миссис Дадли Уорд имела более приличное происхождение и занимала определенное положение в обществе. Что же касается самого принца Уэльского, то «среди его друзей нет ни одного джентльмена. Он не бывает в приличном обществе. А ведь ему сорок один год!» Когда же Менсдорф возразил, напомнив, что у принца есть немало несомненных достоинств, король ответил: «Да, конечно. То-то и обидно. Если бы он был дурак, мы бы не волновались. А я так редко его вижу и не знаю, чем он занимается».
В последние месяцы жизни короля отец и сын, которых разделял не только возраст, старались не обсуждать эти щекотливые темы. Дискуссия в любом случае ничего бы не дала, поскольку они говорили на разных языках. Принц (как он сам это формулировал) «мечтал привнести в свою жизнь то, чего мне так долго не хватало, без чего моя служба государству казалась пустой». Со своей стороны, король считал, что его сын готов нарушить свой священный долг, выраженный словами, которые Шекспир вложил в уста Лаэрта:
…Он раб происхожденья своего; Не может он, как мы, простые люди, Избрать подругу по сердцу себе: С избранием ее сопряжены Упадок сил иль счастье государства…[159]
В 1929 г., в период выздоровления, король не раз говорил близким, что его старший сын никогда не унаследует трон, — странное предположение, которое в то время приписывали его удрученному состоянию. Шесть лет спустя он говорил о своих опасениях более свободно. Одна придворная дама слышала, как он заявлял: «Я молю Бога, чтобы мой старший сын никогда не женился и не завел бы детей, чтобы ничто не стояло между троном и Берти с Лилибет». Болдуин запомнил его слова: «После того как я умру, этот парень за двенадцать месяцев сам себя погубит». Такие вот мрачные пророчества произносил перед уходом из жизни старый король.
Сразу после свадьбы герцога и герцогини Кентских король писал Макдональду: «Энтузиазм тех тысяч людей, которые выражали свою любовь и признательность нам и нашим детям, меня бесконечно тронул; прямо комок в горле». На двадцать пятом году царствования он вдруг с удивлением обнаружил, что стал отцом нации.
Король никогда сознательно не искал популярности, тем более с помощью прессы. Он никогда не улыбался в камеру и не делал предназначенных для репортеров любезных уступок. Когда в 1926 г. работники типографии «Дейли мейл» отказались печатать номер с редакционной статьей, выражавшей враждебное отношение ко всеобщей забастовке, личный секретарь премьер-министра поднял с постели Уиграма. «Не пугайтесь утром, — предупредил он, — когда не увидите „Дейли мейл“. Передайте Его Величеству, чтобы не волновался». На что Уиграм ответил: «А мы не получаем „Дейли мейл“ или „Дейли экспресс“». Королева, однако, сообщила королю о случившемся, и Стамфодхэм купил «Манчестер гардиан». «Очень солидное издание, — писал он, — хотя, конечно, чрезвычайно либеральное». Но лишь с газетой «Таймс» как он, так и Уиграм поддерживали конфиденциальные отношения. Они заранее снабжали эту газету текстами предстоящих выступлений короля и с ее помощью доводили до общества его точку зрения.
