Если сам Савинков был оставлен в живых и находился на таком облегченном специально для него режиме тюремного заключения, то нет ничего удивительного в том, что Деренталь и его супруга после окончания следствия были просто выпущены на свободу.
Замечу, что и Деренталь и его жена Любовь Ефимовна очень быстро ассимилировались в Москве, достали себе квартиру и начали работать. Любовь Ефимовна стала сотрудничать в «Женском журнале», а Александр Аркадьевич работал в ВОКСе,[52]а затем он вместе с народным артистом республики Яроном перевел на русский язык несколько оперетт и стал получать значительный гонорар.
В день, когда Любовь Ефимовна вышла на свободу, Савинков начинает вести дневник. Полистаем его — может быть, здесь, наедине с собой, Савинков будет говорить только правду…
«Итак, сегодня (9 апреля 1925 г. — В.А.) освободили Любовь Ефимовну. Я остался один. В опустелой камере стало грустно…»
На другой день он записывает:
«…Открыли окно и внесли по моей просьбе ковер. Камера стала светлее, но не уютнее. Строже. Дни длинные, вечера еще длиннее. Любовь Ефимовна очень взволновалась статьей Арцыбашева, Александр Аркадьевич тоже.[53]Я привык ко всему. Кроме того, мне кажется, что люди устроены так: когда им выгодно, они бывают честными, когда им невыгодно, они лгут, воруют, клевещут. Арцыбашев и Философов как все. Если бы о них написали такую статью, они бы возмущались. Но о нас они пишут и печатают и даже искренне считают, что правы, особенно Арцыбашев. В своей жизни я видел очень мало действительно честных людей. Каляев, Сазонов, Войнаровский… Может быть, бескорыстен Дзержинский и еще некоторые большевики. Под бескорыстием я не понимаю только простейшее — бессребреность, но очень трудное — отказ от самого себя, то есть от всех своих всяческих выгод. Этот отказ возможен лишь при условии веры, то есть глубочайшего убеждения, если говорить современным языком, хотя это не одно и то же. У Арцыбашева и Философова нет той веры, той убежденности. И тот и другой прожили безжертвенно свою жизнь. Из своего опыта я знаю также и то, что цена клеветы, как и похвал, маленькая. Молва быстротечна. Когда я был молод, я тоже искал похвалы и возмущался клеветой…»
Естественно, что дневник Савинкова не секрет для чекистов. Это обстоятельство следует помнить, читая некоторые его излияния, рассчитанные как раз на то, что они станут известны чекистам. Тогда хорошо видишь, как посредством своего тюремного дневника Савинков торопится устроиться в новой обстановке, как он рвется к деятельности, все равно к какой, и прокладывает к ней путь двумя испытанными средствами — лестью и демагогией. Со своим прошлым он разделывается при этом с той легкой беспощадностью, в которую тем меньше веришь.
Вот еще несколько цитат из дневника:
«Андрей Павлович, вероятно, думает, что поймал меня. Арцыбашев думает, что это двойная игра, Философов думает — предатель, а на самом деле все проще. Я не мог дольше жить за границей, не мог, потому что днем и ночью тосковал о России. Не мог, потому что в глубине души изверился не только в возможности, но и в правоте борьбы. Не мог, потому что не было покоя. Ведь впервые я жил с Любовью Ефимовной только здесь. Не мог, потому что хотелось писать, а за границей что же напишешь? Словом, надо было ехать в Россию. Если бы наверное знал, что меня ждет, я бы все равно поехал…»
Итак, Савинков продолжает настаивать на версии, которую он излагал на суде, что не Федоров его «переиграл», а он сам поехал в Россию, чтобы там капитулировать перед большевиками.
Поражает нахальство, с каким он продолжает настаивать на этой лжи, и перед кем — перед чекистами, которые знают правду всю — до дна. Но, может быть, он рассчитывал, что его дневники станут когда-нибудь достоянием истории, которая, по его же выражению, «дама крайне забывчивая и непоследовательная», и хотел хотя бы перед этой дамой выглядеть красиво?
Или, может быть, он забыл, как все случилось с ним на самом деле, и уверовал в ложь как в святую правду?
Чекист Валентин Иванович Сперанский, которому пришлось больше, чем другим сотрудникам ОГПУ, бывать с Савинковым после его осуждения и для которого Савинков был и остался непроходимым мерзавцем и заклятым врагом революции, говорит:
«Признать нашу победу над ним ему было тем труднее, что он всех нас считал темными людьми «от сохи и станка». Во всяком случае, он был явно озадачен, если не расстроен, когда обнаружил, что Пузицкий, я и другие чекисты — люди образованные. Меня же в нем поражала его какая-то всеядная и, я бы еще прибавил, невежественная беспринципность…»
Нельзя не согласиться с Валентином Ивановичем — действительно всеядная и действительно невежественная беспринципность. И это она позволяла Савинкову спустя всего несколько месяцев после встречи с пятью смертями развязно писать в дневнике, будто большевики проводят в жизнь то, о чем он мечтал, или называть своих недавних соратников по НСЗРиС грабителями и негодяями, словно забыв при этом, что он сам с теми соратниками участвовал в грабительских походах по советской земле. Какие там принципы?! Для него все очень просто: я был против вас, теперь я с вами, и, будьте любезны, уважайте и чтите меня, ибо я человек знаменитый, если не сказать — великий.
Настала все же пора окончательно прояснить вопрос о столь упорно взятой Савинковым на вооружение лжи, будто он ехал в Россию капитулировать перед большевиками. Тем более что эта ложь до сих пор муссируется в западной мемуарной литературе. Я прибегаю к свидетельству одного из самых близких Савинкову людей — мужа его любимой сестры Веры — эсера А. Г. Мягкова, в его статье, напечатанной в парижской газете русских эмигрантов «Последние новости». Эта статья появилась уже после смерти Савинкова, и выводы свои автор статьи берет не с потолка, как другие, он основывает их на документах из архива Савинкова.
«Перед своим отъездом в Россию, — пишет А. Г. Мягков, — Б. В. Савинков вызвал в Париж мою жену, а свою сестру Веру Викторовну, с которой его связывала глубокая дружба. В Париже он передал ей свое завещание, свои последние распоряжения вместе с письменным указанием, что свой архив он поручает ее заботам и разрешает доступ к нему трем лицам. Третьим был назван я.
По естественному чувству деликатности я до самого последнего времени не находил возможным приступить к разбору части архива, находившейся фактически в моих руках, но недели две-три тому назад пришел к заключению, что, может быть, я даже обязан это сделать, и начал выбирать из массы бумаг материалы, относящиеся к делу Савинкова. Побудило меня к этому следующее обстоятельство. Имя Савинкова всегда было окружено легендами. Одной из таких легенд является утверждение, что Савинков уехал в Россию, войдя предварительно в соглашение с большевиками. Никакого фактического материала, подтверждающего эту легенду, не опубликовано, и утверждение это является не более как «догадкою». Но когда ближайшие сотрудники и друзья Савинкова: Философов, Арцыбашев, Шевченко, Виктор Савинков и другие — в целом ряде статей и заметок за своими подписями свидетельствовали, что действительно соглашение предварительное было, то естественно, что люди, стоящие далеко, воспринимали это утверждение как непреложный факт. Так родилась и распространилась легенда. Она глубоко волновала сидевшего в тюрьме Б.В., совершенно бессильного что-либо предпринять для ее опровержения, и это-то обстоятельство заставило меня приступить к просмотру архива в надежде, что, может быть, я сумею найти там тот или иной материал. Архив оказался довольно значительным, а главное, в совершенно хаотическом состоянии. Покуда я сумел отобрать материалы, исходящие от «друзей» из России, а также привести в порядок письма Философова, Арцыбашева и Шевченко. Если я скажу, что только писем Философова, так или иначе относящихся прямо к делу Савинкова, оказалось 42, что материалы из России составили довольно объемистый сверток, то станет ясно, что для разработки этого материала, для разыскивания нового, необходимого по ходу дела, словом, для подготовки его к опубликованию понадобится довольно продолжительное время. Моя работа тем более затрудняется, что на всякий случай я храню архив не у себя дома, а в более надежном месте, разбираю его по частям и по обстоятельствам, от меня не зависящим, иногда в течение нескольких дней сам не могу иметь к нему доступа. Но все же весь ход подготовительной работы по устройству обстановки, заставившей Савинкова решиться на поездку, в его основных чертах уже вырисовывался с исчерпывающей ясностью, а равно и роль отдельных лиц.
