Барретт схватился за край стола.
— Сенатор, пока Шон О'Фланаган, Касси Макгро и «Семь минут» живы, Джадвей никогда не сможет отречься от своего прошлого.
Бейнбридж встал.
— Касси Макгро… О'Фланаган… Джадвей позаботился о них… Я позаботился о них по его просьбе. Я позаботился, чтобы у О'Фланагана были средства к существованию. Сначала он издавал поэтический ежеквартальник, а когда журнал закрылся, стал получать ежегодную стипендию, на которую можно жить и пить.
— И молчать.
— Да, и молчать, конечно. Что касается Касси Макгро, то мы попросили О'Фланагана присматривать за ней. Когда она совсем состарилась, я поручил О'Фланагану подыскать для нее санаторий. Он следил за Касси до самого последнего времени, пока не стал беспробудно пить. Последнее время чеки мистеру Холлидею и цветочному магазину выписывала мисс Ксавьер. Вы сами видите, что Джадвей обеспечил друзей своей юности. Они простые смертные и скоро умрут, как и сам Джадвей, и будут кремированы, как Джадвей в Париже. Тогда останутся только «Семь минут», но они тоже умрут, когда ваши присяжные в Лос-Анджелесе вынесут вердикт.
— А Джадвей позволит им умереть?
— Да.
— Почему? Он стыдится их?
— Нет, мистер Барретт, не стыдится. Он считает книгу честной. Правдивой, возможно даже ценной для определенного читателя. Конечно, вам я могу сказать, что его заставила написать книгу любовь, но в конце концов закон выживания всесилен. Он действует на книги так же, как на все остальное. Если мир не позволит «Семи минутам» жить, значит, книге придется умереть.
— Но умрет не просто книга, сенатор. Я не хочу, чтобы вы считали меня высокопарным, но верю в эти слова всем сердцем. Если закон погубит «Семь минут», тогда в нашем обществе умрет и свобода личности.
Лицо сенатора Бейнбриджа впервые утратило бесстрастность.
— Что вы сказали, мистер Барретт? — нахмурился он.
— Я сказал, что на карту поставлено больше, чем книга, — с жаром повторил Барретт. — Я говорю, что на карту поставлена свобода слова. Она часто преследовалась, но никогда еще против нее не выступало столько врагов. За последние годы сторонники свобод потеряли бдительность и не заметили, что цензоры собираются с силами. Сейчас настал критический момент. Если книга Джадвея пойдет ко дну, по-моему, наступит новое средневековье.
— Можете не читать мне лекции о свободе слова, мистер Барретт. Я всего лишь попросил вас объяснить, что вы имели в виду.
— Я имел в виду следующее. Сейчас, когда выяснилось, что Джадвей жив, мы умоляем рассказать о себе и том, как писалась «Семь минут». Его появление и выступление в суде, правда о мотивах, которые заставили его написать «Семь минут», могут привести к нашей победе на процессе. Сенатор, я хочу, чтобы вы передали Джадвею мои слова…
— Можете быть в этом уверены.
— …и я хочу, чтобы вы попросили его выступить свидетелем защиты завтра в Лос-Анджелесе.
— Я все ему передам, но могу уже сейчас сообщить вам его ответ. Он будет отрицательным.
— Вы уверены в этом?
— Совершенно уверен.
Барретт взволнованно вскочил на ноги.
— Я не могу этого понять, просто не могу понять, как человек, который сотворил такое чудо и раскрепостил человечество, может сейчас отречься и от чуда, и от прошлого. Неужели это возможно? Что это: трусость? Эгоизм? Что же тогда за человек этот ваш Джадвей?
Бейнбридж не сводил с Барретта пристального взгляда и внимательно слушал каждое слово. Заметив, что сенатор хочет ответить, Майк умолк.
— Я вам расскажу, что за человек Джадвей, и после этого вы поймете причины, по которым он не жаждет славы, — заговорил Бейнбридж, тщательно подбирая слова. — В молодости Джадвей был идеалистом, но сейчас, в зрелые годы, превратился в прагматика. По его мнению, то, что лучше для общества, для всеобщего благосостояния, лучше и для него самого. Поскольку он часть этого общества. Все остальное будет самым обычным потаканием своим желаниям. Мы с Джадвеем закончили юридический факультет, но он считал, что его призвание — не юриспруденция, а литература. Он полагал, что даровит, и отправился в Париж. Там Джадвей под влиянием мисс Макгро стал писать. Он радовался, считая, что, как писатель, способен помогать делу свободы больше, чем как адвокат, но вмешались другие обстоятельства. Не спрашивайте о них, потому что я не могу рассказать. В итоге Джадвею пришлось оставить карьеру писателя, да и адвокатскую тоже. Через несколько лет у него появилась возможность выбирать, но интерес к литературе уже угас. Оставался закон, служению которому он и отдал все свои силы. Джадвей сделал хорошую карьеру и скоро поднимется еще выше. Могу сказать по секрету, что через несколько недель в Верховном суде Соединенных Штатов появится вакансия. Президент спрашивал у Джадвея, не хочет ли тот занять освобождающееся место.
— Верховный суд? — ошеломленно переспросил Барретт. — Я… у меня в голове сложился свой образ Джадвея. Я думал, что он все такая же богема, как в свои парижские дни. Такой, каким его описали в зале суда. Вы хотите сказать, что Джадвею предлагают стать членом Верховного суда?
— Да, скоро он станет членом Верховного суда Соединенных Штатов.
Только теперь до Майка дошел весь смысл слов Бейнбриджа.
— Сенатор, вы понимаете, что это значит? — выпалил он. — Это значит, что Джадвей, — или как там он сейчас себя называет, стал в сто раз более ценным свидетелем, чем я предполагал. И теперь его выступление во сто крат важнее и для нас, и для него самого.
Бейнбридж хотел было возразить, но Барретт не дал ему открыть рот. Сейчас в его голосе послышалась уверенность.
— Только представьте себе появление такого человека в суде. Он сам защитит свое творение и опровергнет выдвинутые против него обвинения. Я могу вам сказать, какое он произведет впечатление, по крайней мере, с точки зрения защиты… Это будет таким же чудом, какое произошло на процессе Лиззи Борден. Конечно, вы помните это дело. Отец и мачеха Лиззи были зверски убиты. Все улики указывали, что убийца Лиззи, но защитник сделал блестящий ход и вызвал ее в качестве свидетельницы. Лиззи Борден, хорошо воспитанная, опрятная, изящная незамужняя леди, заняла свидетельское место. Защитник просто показал на нее пальцем и обратился к присяжным: «Чтобы признать ее виновной в убийстве, вы должны считать ее чудовищем. Джентльмены, неужели она похожа на чудовище?» Она была похожа на чудовище? Конечно же, нет. Такая утонченная леди никогда не может быть похожа на чудовище. Подобная мысль даже не могла никому прийти в голову. Все доказательства и улики мигом вылетели в форточку, и Лиззи была признана невиновной.
Барретт отдышался и продолжил:
— Сенатор Бейнбридж, если, по мнению присяжных, Лиззи Борден не могла совершить преступление, то никто, по-моему, не сможет упрекнуть в распространении порнографии и непристойности кандидата на пост члена Верховного суда, джентльмена таких высоких достоинств. С меня хватит и того, что Джадвей станет главным свидетелем защиты. Как только я покажу не него пальцем, присяжные сразу поймут, что такой человек не мог написать книгу, способную развратить и испортить молодежь. У них исчезнут все сомнения еще до того, как он изложит мотивы, побудившие его написать «Семь минут». Они свято уверуют в его показания и высокую нравственность. Сенатор, мы добьемся оправдания Бена Фремонта, «Семи минут», самого Джадвея, так же как была оправдана Лиззи Борден…
