романс «Что нам делать, как нам быть, где нам маньки[401] раздобыть?..» Как где-то я читал, «в том и судьба, что все пути перед тобой открыты, а денег на дорогу — нет». Катани без билета — сдадут святоши ревизоры в милицию. А с милицией пригреметь к своим в детдом… Это…
Бегунчик замолчал, прислушиваясь к объявлению по радио.
— О! — осклабился. — В мою сторону тот же скорый, на котором долетел я сюда. Уполовинили стоянку. Припаздывает…
— Слушай, — тереблю за рукав Бегунчика, — у касс пусто! Добрые люди по ночам не ездят… Если возьму билет, поедешь назад? Не рассуждай. Да или нет?
— Откуда у тебя манюхи? И ты — мне?.. — напряжённо соображает Бегунчик. — Прости мои мозги, не врубакен… За какие такие заслуги перед Отечеством?
— Да да или нет?
С минуту Бегунчик думает и трудно, еле заметно кивает.
По своему паспорту я сдал его билет в кассу и взял новый. До его д о м а.
А самому мне пришлось ехать без билета.
Ревизоры не прозевали меня, прищучили уже у самой у Каменки.
Вывалил я всю правду, как велел секретарь, и про своё вокзальное житие, и про Бегунчика, и про бесплатные дорогие обкомовские советы.
Они слушали, похохатывали. Ну заливает! Ну заливает!
И кончили так:
— Басни ты сочинять мастак. Да мы не всякой басне веру даём. Пускай ещё милиция тебя послушает. Повеселится. А то, небось, скучает она там в твоей Каменке.
Дежурный с миром, без штрафа, отпустил меня, как только ревизоры полезли в вагон.
18
За игру ума можно получить по мозгам.
С. Скотников
Дня через два поехал я от Митрофана в Насакирали. Перевезти маму.
С поезда я прибежал домой уже под вечер.
Посёлок был пуст. Все ещё толклись на чаю, дёргали грузинские веники.[402]
Я побежал к маме на участок. Именно — побежал. Я не мог идти шагом, нетерпение толкало меня в спину, и я летел вприбег.
За дорóгой, на участке, закреплённом за мамой, её не было. Значит, где-то в общей бригаде. А где? А может, нашу двадцать четвёртую бригаду кинули в помощницы какой-нибудь другой бригаде и где тогда искать?
Я изнизал все бугорки, все наши огородики, забежал на милую реченьку Скурдумку, избéгал все тропинки, выглаженные нашими детскими босыми пятками в глянец — всем поклонился, со всеми поздоровался.
Со всеми с поклонами простился…
Было уже совсем черно, когда я вернулся в посёлок.
Блёклые огни робко супились из окон.
В длинном нашем бараке не было света лишь у Чижовых да у Семисыновых, у наших соседей.
Чижовы, наверное, уже уехали в Россию.
А что с Семисыновыми?
Меж чёрными окнами, стражами ночи, как-то тускло, неуютно, пугливо светилось наше окно.
Как я и думал, Чижовы съехали в свой Икорец под Лиски.
А с Семисыновыми свертелась такая чертовщина…
Ещё утром всю семью видели в посёлке. А вечером сползается усталый люд с плантаций — на семисыновской двери толсто дуется чёрный комендантский гиревой замок.
Раз замок комендантский, комендант может знать, куда подевалась семья средь бела дня.
— Я слыхала стороной, — рассказывала мама, — стали мужики потихоне спрашувать Комиссара Чука, что с Семисыновыми. А Чук и скажи: «Этого казуса вкруг пальца не обмотаешь… Больно много понимал этот ваш Семисын об совхозе и тюрьме. Сколе было пето этому ухабистому… Не тычь на других пальцем, как бы на самого не указали всей рукой!.. Так и не доехал до правильного понятия… Что ж… Долгий язычок подрезает дни». Больше не стали спрашувать. Убоялись… Та… Такая жизня…
— Где это видано, чтоб семья пропала среди дня? Где такое бывает?
— И-и, сынок… — Мама стишила голос до шёпота. — У нас чего только не бывает… Хочешь сцелеть — мовчи, як гора…
— Чего же молчи? Вроде культ развенчали…
— То ли развенчали, то ли свенчали… Кто зна? — ещё тише возразила мама.
— А что такое деда Анис говорил про совхоз и про тюрьму?
— То-то и горе, что правду говорил… Совхоз наш выселенческий… Кто где по мелочи проштрафился, его тут же по свистку оттуда, — ткнула пальцем вверх, — р-раз и — на выселки. Вот в такие совхозы-колонии…
— Мы тоже выселенцы?
Мама вздрогнула и замахала на меня руками. Тише! Тише!
— Какие мы там отселенцы?!.. Мы сами по себе приехали… Такие тут тоже проскакивають… Дед Анис говорил, что совхоз, что тюрьма — никакой разницы. Только тюрьма по ту сторону колючей проволки, а мы, совхоз, по эту сторону проволки… Что мы на чаю возюкаемось, что заключённые… И ещё он говорил, что в колхозе люди за палочки в тетрадке корячатся, что и в совхозе чуть не даром гнутся на плантациях. Май — самый напор, самый сбор чая. А норму такую вскрутять, что хоть примри на том чаю, а не ухватишь большь сентября. Почитай на тех же колхозных палочках едем…
— А разве это неправда?
— То-то и горе, что правда. Тилько видишь, как та правда выходит? Был человек… Добежали его слова куда не надо — нету человека… Давай, сынок, лучше не балакать об этом. А то у нас стены ушастые…
— Давайте, — согласился я и с горечью подумал, что старшие боятся, таятся друг от друга, хотя и думают одинаково. — Давайте про другое поговорим. Я приехал увезти Вас в Каменку.
Я думал, она обрадуется, а она вроде того и восстань.
— От так враз и ехать? — полохливо свела руки на груди. — Да как же я всэ бросю? Мне до пензии шисть годив… Дособеру тутечки свои года, тогда…
— Ма, да Вы что? Жить порознь? Чего ради? Да у Вас этих годов и так чёрт на печку не вскинет!
Она печально задумалась.
— Отсаживаете, хлопцы, от работы. Як же без работы?.. Пчела трудится — для Бога свеча сгодится…
— Отдыхайте, пчёлушка… Вы своё отыграли. Хватит с Вас и трёх свечей. Таких три лба вытянуть… Одни троих кормили! Да неужели мы втроём не прокормим Вас одну?
— Та шо меня кормить? Инвалидка я яка? На хлеб заработаю, с ложечки кормить не треба… А как подумаю, как жить в той каменной Каменке… Опять одна комнатка… То вы были маленькие. А теперь? Митька отбыл морскую армейку. Глебка отбывает… Ты уже посля школы. Все ж взрослючие мужичары. Как же мне, жинке, с вами с тремя в одной комнатке обретаться? Мы ж не скотиняки… Люди ж вроде… А как поехали из Криуши — всегда
