и непременно с минуты на минуту вернётся, поскольку Роза большая домоседица.
Я присел у двери на табуретку.
Минул час, второй, утащился третий…
Роза всё не возвращалась.
Где-то под одиннадцать я уехал. Мы так и не увиделись.
На вокзале я посидел на своей лавке против камеры, погладил свою блёсткую дерянную перину… простился… и побрёл наверх, в зал ожидания, где было и народу тесней, и свету ярче, и где не надо мне больше жаться от милиции.
Теперь я могу спокойно сесть на широкую скамейку с гнутой спинкой и ждать, как и всякий в этом зале, своего поезда. Пускай подходит ментозавр, пускай спрашивает, куда мне ехать. Не пряча глаза, спокойно отвечу, что еду в Каменку, что поезд мой будет ближе к рассвету. Здесь я сяду затемно, а выйду в Каменке уже при дне…
Я сидел как порядочный пассажир, мурлыкал про себя:
— Силач — бамбула
Поднял четыре стула,
Выжал мокрое полотенце
И сделал прыжок с кровати на горшок…
Тут ко мне подлетел Бегунчик.
— Синьор! Простите мои мозги, не врубакен… Вы как затесались в этот вагон для некурящих? — обвёл он широким жестом громадный гулкий зал. — Вы не боитесь, — подолбил кривым каблуком в пол, — что ваше место в погребухе захватит какой-нибудь бамбук?
— Нет, — ответил я себялюбиво и уставился на синяк у него под глазом. — Где разжился?
— А-а… Кулачок с полки упал… — кисло отмахнулся Бегунчик. — А между прочим, именно там, — опустил он взгляд, — у камеры ждала тебя до одиннадцати кралечка… Напару с костылём. Серьёзная… Важная… Сидит, как мытая репа. С виду не похожа на вокзальную фею с горизонтальной профессией.[390]
— Кончай петь Алябьева![391] — отмахнулся я.
«Значит, мы разминулись в пути, — с досадой подумал я о Розе, как о чём-то отошедшем, отстранённом. — Значит, не судьба…»
— И с каких это пор птичке свое гнёздышко не мило? — не отставал Бегунчик. — Не хочешь ли ты сказать, что твоя вокзальная эпо́пия уже кончилась?
— Представь! — стиснул я его локоть. — Через три часа с копейками я отбываю.
Бегунчик боком вжался между мной и обрубышем, коротким пухляком — сонно отрезал ножом толстые кружочки от венка колбасы и откусывал хл еб от целой буханки.
— Я ведь тоже отбываю чудок попозжей твоего, — прихвастнул Бегунчик. — Только я не ликую в отличку от некоторых… Тебя, рыжик, спасла эта штукенция, — постучал по моему гипсу, — а то б ты накрылся калошкой и был бы ещё грустней меня. Наш бандерлог, — Бегунчик притишил голос, — уже намылился двинуть тебя в дело.
— Какое ещё дело? — перехватил я его робкий, жмущийся взгляд.
— А простое… Сами мы чистюли… В городе, в пригороде чистоту наводим… Чистим-блистим! Убираем, что плоховато висит-лежит по дворам… Голубятники[392] мы немножко… По совместительству немножко воздушники,[393] слегка банщики…[394] Так, мелочишкой баловались. Кассиров[395] у нас не было… Ничего серьёзного. Нам совсем мало нужно было набрать форса[396] до Одессы. На билеты набрали, а на харч не успели. Ямщика[397] нашего замели. Это тот… с селёдкой…[398] В конверте[399] уже… а может, и в сушилке…[400] Не продал бы всех нас… И весь таборок ударил по югам. Двое уже оборвались. Нырнули…
И чем дальше я слушал, тем всё твёрже убеждался, что Бегунчик вовсе не какой-нибудь матёрый мазурик, а так, горькое дитя беды.
Уже давно свернулась война, а долгие её шипы жалят всё больно.
Отец у Бегунчика погиб на фронте, мать угнали в Германию.
В фашистском концлагере выжила. Вернулась.
Но за то, что была в плену, её репрессировали. И уже в советском концлагере пропала без известий.
Детдом подымал мальчика. Пробежал девять классов, прижгло удрать в одесское военное училище, которое когда-то кончил отец. «Стану офицером. Как отец!».
А пока стал Бегунчиком. Так в детдоме называли беглецов.
Сумел Бегунчик тайком вскочить в ночной скорый поезд, но проехал всего одну остановку, дальше ревизоры не пустили. Завозились в милицию сдать — удрал.
Решено: заработаю на билет и доберусь до Одессы. Но кто возьмёт тебя хоть на любую работу, раз у тебя никаких документов?
Вокзальная стая паспорта с постоянной пропиской не спросила. Не спросила даже имени. Довольно клички. Рослый проворный парень глянулся ей: ноги-пики длинные, легче такому уходить от погони.
Стая, кочевая, цыганская, скакала из города в город. Всё равно было куда ехать, абы не торчать на месте, и она согласилась на Одессу. На Одессе настоял Бегунчик.
Ночами Бегунчик лазил по дворам, набирал снегу — срывал с верёвок бельё. Раз бельё на ночь выброшено или забыто, значит, считал он, в нём не очень-то и нуждаются, значит, оно лишнее, и он брал, по его мнению, у людей ровно столько, сколько им не жалко выбросить и сколько нужно ему и ни на копейку больше.
И вот деньги добыты, билеты взяты.
Уезжали по двое. Так надёжней.
Вчера уехала первая пара, сегодня двинется вторая.
Но у Бегунчика неспокойно на душе.
Хоть его билет и при нём, да ехать без напарника настрого заказано. Да придёт ли тот к поезду Бог весть. Нашёл, может, гость из тьмы лёгкую на уступку машерочку, ночует у неё и не пригреется ли к тёплому бочку трёпаной рыбки до таких степеней, что не захочется подниматься к раннему поезду, плюнет на всё да и останется? Бегунчик чувствует себя как на пристяжке.
Бегунчик распрекрасно понимает, что ему вообще не по пути с этими путаниками, а так, пока до Одессы, очень даже по пути.
— Дотянусь до моря вот — там они меня только и видали! Там я от них отчалю… Там… У меня цель… Отцово училище… Это тебе не баран начхал!
— Как же! — привскочил я от удивления. — Дожидается училище! У тебя документов никаких! Пути до первого милицейки! Ну, ты ж без…
— А наиглавный документища со мной, — Бегунчик важно погладил себя по лбу. — Знания.
— Там с тебя потребуют и свидетельство за восемь классов, и паспорт, и характеристику… Да и… Не поздно ли? А ну экзамены там уже прошли?!.. А ну крутнётся… Поцелуешь пробой и назад… А если так… Дошлёпай в школе годик и наточняк поступай?!
Бегунчик долго смотрит в пол. Кривится.
— Да сам, тетеря, об том уже тут думал… Прости мои мозги, не врубакен…И вперёд какой-то шаткий путь, и назад некуда отступать… Выскакивает какая-то фигунция… Не на что отступать… Хоть пой
