на семью одна комнатка и в Заполярке, и тута, и в Каменке… Хоть и совестно сознаться, я чуть вольней и дохнула, как осталась здесь на месяц без вас одна… Я ж человек… Не чурбачок… И болит душа без вас, и с вами вместе как быть?
— Нормально всё будет. Приедем в Каменку — в первый же день пойду с Вами в райисполком. Повоюем за жильё. А оставь Вас сейчас здесь одну… Не получится ли, что я снова приеду за Вами, а у Вас на двери — комендантский замок?
— Не дай Бог дожить до комендантова замка…
В Каменке на второй день мы пошли с мамой в райисполком. На приём к председателю.
Заняли очередь в том раю за рослой, мужиковатой бабой.
Слово за слово. Та и спрашивает маму:
— Вы за чем прибёгли в этой рай?
— Да за крышей… У меня… Четыре души в одной комнатёхе в барачной засыпушке. Там та комнатка чуть разбежистей носового платка. Как кулюкать четверым в одной такой куче?
— Это свинарня, а не людская жильё…
— Так я главно не сказала. У меня три взрослюка сына! Да я в пристёжку к ним четвёрта… Вот тут как… Я всёжки женщина…
— Ой, подруга, в этом раю разживéшься… Понимаю твою горю и пускаю тебя поперёд себя. Тольке не спрашивай почему.
— А и вправде — почему?
Незнакомка наклонилась к маме, проговорила сбавленным тугим голосом:
— А то посля меня тебе может не хватить нашей наидорогой советской властоньки… Раз само выболтнулось с языком… Слухай… Я надбегала уже сюда за крышей… Ой, лёпанула! Не я, дочкя прибегала… Мы сами из Голопузовки… сельцо тут под Каменкой. Голопузовские мы, голокрышные… Совсем хатёха у нас плохущая. Ветер раздёргал солому, стоит хатёшка без платка… Я лежала с сердцем. Что-то забарахлил мой кожаный движок… Дочкя прибегала сюда на приём просить на крышу…А этой туподрын, — кивнула на высокую лакированную дверь, за которой принимал председатель райисполкома, — заместо подмощи загорелся завалить её на свой райский столищу и хотел, извини, поставить градусник… Ну, чего все кобелюки хотят?.. Разлетелся косопузый вождёк скоммуниздить у дочки чистоту. А девка у меня непритрога… Детиница гренадерского росточку. При силах… Вся в меня… Чудок не прибила. Она у меня ещё та конёнка. Ка-ак со всей сильности гахнула ему пинка по ленинским местам[403] — сиськохват и скрючься поганым червяком!
— А дальше что?
— А дальше… Вот я пришла. Не за крышей себе — за крышкой ему. Принесла гробовой гостинчик… Вышак ему ломится!
Женщина чуть подвигала правой рукой.
И я заметил, что у неё в рукаве был тяжёлый железный прут, поддерживала его колодцем ладони.
— Проломлю козлиный лобешник шкворнем… Дурь из него сольЮ́… А там будь что будет… До чего мы дожили?! Кто нами правит? Кому мы молимся? За кем мы, дурьё, бегим в той хренокоммунизмий? Пойди на первый угол и услышишь всё про этого председателёху… Взял какую-то Маруську… брошенку с приданым. С чужим дитём. Марусяка эта его нигде не робит. А там живут — всего поверх ноздрей! И за что такие блага? Три класса в загашнике! Всегой-то три! А моя дочкя поучёней, отбегала все десять! Так она коровам хвосты моет в колхозе… А он?.. А этот бугор в овраге был и первым секретарьком во многих районах, и предрик вот у нас… Командует районом, как подсвинок мешком… Бывший по найму пастух при соввласти пасёт целые районы! Во пастушища! Будь этой шишак при грамоте, его б, можь, совесть хоть капельку держала в кандалах. А так… Распущён… Ох и рас-пу-щён этой Горбыль!..
Тут открылась дверь, и председатель прошёл через приёмную к выходу, держа какого-то старичка под руку и льстиво заглядывая тому в глаза, без примолку щебеча. Наверное, посетитель был важный, раз сам пошёл провожать.
Как только председатель выпнулся из открываемой двери, мама увидела его и, смешавшись, резко шатнулась за свою собеседницу.
В той засаде она была всё время, пока председатель снова не пропал за дверью в своём кабинете.
— Пошли отсюда, — еле слышно шепнула мне мама.
— Но мы ещё…
— Пошли… Вот так встречка!.. Пошли… Потом всё поясню…
На улице мама сердито выпалила:
— Ни к какому председателю я не пойду.
— Вам что, его походка не понравилась?
— Не до смешков… Ты знаешь, кто этот председатель?
— Председатель. И больше ничего.
— Да нет… Чего-о… Щэ скилько чего-о… Собачанский наш сосед…
— Ну! — обрадовался я. — Тем лучше. Глядишь, по-соседски и помог бы…
— Мне-то он бывший соседец. А тебе — так целый папка!
— Это откуда такое?
— Так ты у себя и спрашуй. Кто в Насакиралях бегал встречать на дорогу батька с войны? Ты. Кто назвался тебе папкой? Он. Ты и привёл тогда его домой… Там, в Насакиралях…
Я стал кое-что смутно припоминать:
— А-а…
— О-о! — вздохнула мама. — Вот так встречка… Лучше я б всего этого не знала… Вот так Серёга… Вот так Горбыль… Как же можно так грязко пасть? А шоб его черти в дёгте купали!
Некролога о Горбылёве не было ни в «Правде», ни в районке. Значит, Софья Власьевна не понесла потерь в Каменке. Но тем не менее Горбылёва в Каменке не стало. Наверняка перебросили в другое куда место. С повышением.
В Каменке мама долго скучала по Насакирали.
Скучала по своим стародавним товаркам и особенно по Анисе Семисыновой.
Скучала по работе на чаю.
Скучала по той жизни, далёкой, трудной, но, странное дело, такой приманчивой.
Видела себя: собирала чай.
Видела: везли е ё чай на фабрику.
Видела пачечки чая в лавке. Люди берут тот чай, берут, берут, берут…
Многим был нужен е ё чай.
А теперь?
Домашний генерал… Вести один дом. Сготовить, прибрать, постирать… Ну, на огородчике… Это не труд…
Судьба до поры отпихнула, сдёрнула с работы, и жизнь привяла, поблёкла.
Мама домашничала.
А мы все трое — скоро вернулся из армии Глеб — бегали на молочный заводишко.
Глеб компрессорщик, я помощник кочегара.
И были мы под началом у Митрофана. Механика.
В нас, бывало, тыкали пальцем. Во, семейственность механик развёл! Да будь она, эта семейственность, трижды крива! Выли мы с Глебом от той семейственности.
А всё потому — сладеньким добрячком повернулся к чужим Митя, стеснялся бить посуду.
Один самовольно взял отгул за прогул; другой закатился не то в Волчанское, не то в Кривую Поляну свататься и на неделю увяз; третий в двадцатый раз хоронит одну и ту же бедную бабушку; четвёртый уже целую неделю
