что у них сразу отшибло всякую охоту к шуткам.
Прошло недели две, а Юрась ― все такой же: на жену даже и не смотрит, как будто бы её совсем в хате нет. А жена была красивая и молодая, долго терпела, никому не говорила, но, наконец, не выдержала, пришла к своей матери, и стала жаловаться. Не так ей было обидно, что муж спать с ней не хотел, а то, что каждый день около полуночи уходит он из дома и возвращается назад только к утру. Старуха, конечно, об этом рассказала старому Корнейчуку. Сильно огорчился старик. «Срам-то какой! ― думает. ― Выслежу Юрасевы штучки и выведу их на чистую воду. Это, может быть, у европейцыв такой порядок есть, чтобы от жён молодых бегать по ночам, а я такой глупости ему не позволю».
В ту же ночь пробрался он потихоньку в огород и притаился. Ночь была светлая, месячная, и мороз стоял такой, что деревья трещали. Ждал старый Корнейчук целый час и совсем промёрз. Только вдруг слышит он ― заскрипела дверь. Обернулся и видит, что вышел Юрась. Постоял на дворе, поглядел на месяц, а сам такой белый, как бумага, и очи горят, точно две свечки. Страшно стало старому Корнейчуку. Зажмурил он глаза, а как открыл ― нет уже на дворе Юрася, а из ворот на улицу выбегает огромный, весь точно серебряный, волк.
Всё тогда понял старик, но тут его, вместо страха, такое зло разобрало, что, не долго думая, он помчался в погоню за вурдалаком-оборотнем. Бежит серебряный волк по улице. Перебежал через мост, потом в лес метнулся, а сам всё на одну заднюю ногу хромает, точь-в-точь как Юрась. Скоро его Корнейчук совсем из виду потерял, но месяц в эту ночь светил так ярко, что следы на снегу лежали, как отпечатанные, и по ним старик бежал всё дальше и дальше.
Вдруг слышит он: впереди его, в лесу, волк завыл, да так завыл, что с деревьев иней посыпался. И в ту же минуту со всех концов леса откликнулись сотни, тысячи волчьих голосов. А старика только больше злоба одолевает. Пришёл он на большую поляну и видит: стоит посередине большой серебряный волк, а к нему со всех сторон бегут другие волки. Сбежались, прыгают вокруг него, визжат, шерсть на нём лижут. Гоняются и воют на месяц, поднявши острые морды кверху.
Смотрит старик и глаз отвести не в силах. Вдруг где-то далеко по дороге зашумел грузовик. Мигом вскочили все волки на ноги, уши торчмя поставили, а сами в ту сторону морды повернули, откуда звук… Но послушали, послушали немного и опять принялись играть вокруг старшего ― белого. Кусают снег, прыгают один через другого, рычат, а шерсть у них так и переливается, и зубы блестят, как сахар. Опять на дороге заревел мотор, но теперь совсем с другой стороны, и опять поднялась вся стая. Прислушались волки на минутку и ринулись все сразу, как один, понеслись по лесу и пропали.
Недолго ждал старый Корнейчук. Услышал он вскоре, как вдруг завизжало что-то на дороге, загремело и утихло, а потом раздался человеческий крик. Такой страшный и жалкий, что у Корнейчука сердце обмерло и упало от ужаса. Зарыдал бедный старик, и, что было духу, побежал назад. Сам не помнил, как добрался до дома. Поставил он уже ногу на порог и вдруг увидел: стоит у ворот Юрась. Смотрит батьке прямо в очи и дышит тяжело: видно, что запыхался.
― Постой, батька. Ты думаешь, я не знаю, что ты за мною следом бегал. Но если бы не я ― разорвали бы тебя на мелкие кусочки.
Стоит Корнейчук, глаз от сына отвести не может, а тот говорит:
― Сегодня ночью, под сочельник, большая власть дана нам, вовкулакам, над людьми и зверями. Только тех мы не смеем трогать, кто в эту ночь не своею волей из дому вышел. Вот потому-то ты так удивился, что мы первого проезжего не тронули: его фирма в путь напрягла. А второй был сам фирмач. Ехал по своей корысти, торопился бумаги подписывать… Толстый был, как кабан. Мясистый. Жирный…
И блеснул Юрась глазами, как красными огнями. А старику вдруг показалось, что рот его сына густо вымазан кровью. И исчез Юрась, как будто его и не бывало. Только голос его как бы из-под земли послышался, тихий и печальный:
― Не сердись, отец. Больше не приду в наши края никогда. И поверь: чья душа проклята людьми ― нелегко ему на свете жить.
Наутро старый Корнейчук объявил, что вовсе не будет председателем, и еле его уговорили остаться в правлении простым бухгалтером.
Хотел Карлсон посмотреть в лицо Лександру Григоричу после этакой истории, да понял, что глядеть не надо, ну его, всмотришься в этих русских, так и вовсе потом не уснёшь. А ружьё шведского завода всё равно лежит в багаже разобранное и не готово к бою.
2022
Бася
I
― Мне было тогда лет двадцать пять, ― начал К. ― Я вырвался в Европу, которая тогда уважала русских не без некоторого оттенка боязливости. Та неприятная история, что приключилась когда-то в Крыму, уже была позабыта, хотя парижские улицы по-прежнему носили имена русских городов. Я решил путешествовать, получив изрядное наследство. Конечно, маменьке своей я объяснял необходимостью «окончить моё воспитание», да она и не спорила. Проведя несколько недель в Берлине, я вдоволь наслушался о таких скучных вещах, как отставка Бисмарка и волнения в Китае, что зарёкся говорить о политике не только с немцами (мой немецкий был весьма нехорош), но и с русскими, которых я обнаружил довольно много в немецких пивных.
Русские за границей мне были отвратительны. Как сейчас я понимаю, в них была смесь унижения и гордости ― они явились в мир порядка из варварской страны (как считала одна часть их сознания), а, с другой стороны, их деньги были ничуть не хуже, чем местные, и, главное, их было больше. Оттого вторая часть их души желала что-то «показать», что-то «не уронить» и вообще сделать что-то этакое, после чего официант в иностранном ресторане будет смотреть на русского человека с подобострастием. То есть не как официант, а как наш половой.
Я старался не общаться с русскими, при встрече не подавал виду и на курортах старался выбрать ту гостиницу, в которой русские не останавливаются. Как-то я уже
