между нами, мы лагерем сдвинулись в тот самый форт, откуда Ньорд забрал Сигню с Бояном, и сделали его своим оплотом. Жители были рады возвращению Свана Сигню, да ещё вместе с конунгом. С конунгом Свеи. Сигню, бывшую здесь с Бояном лекаршей, успели полюбить.
Нас приветствовали как победителей, хотя победа даже не брезжила на горизонте. Более того, разведчики, скакавшие по всей Свее приносили всё более неутешительные, всё более пугающие вести. Разрозненные, более или менее крупные отряды норвеев и асбинцев занимались одним: уничтожали Свею. Так Ньорд мстит нам…
Я послал гонца в стан Ньорда с вызовом на битву. Этому надо было положить конец. Ещё немного и Свеи не станет, нас было слишком мало, чтобы изгнать всех норвеев, чтобы заставить уйти асбинцев.
Заставить Ньорда подчиниться конунгу Свеи. Если это ещё возможно. Сигню мрачнела с каждым днём, получая страшные известия со всех концов Свеи.
Мы выступили навстречу Ньордовой рати, шедшей к нам. И была битва. Мы бились все как один, как единый кулак, мы развеяли рати Ньорда.
Но уже разбитые, сдвигаясь, частью бросив оружие и убегая, Ньорд поднял меч и крикнул:
— Слушай меня Великий Сигурд! Твоей Свее не бывать больше! Ты выиграл все битвы, но я разорил твою страну. И дальше я буду жечь и грабить, рушить всё, что вы создали с Сигню. Так и передай ей! Это моя месть за её вероломство! Пусть знает, что я не прощу того, что она сделала со мной! Я достану и распну её, как она распяла меня! Спасения вам не будет нигде в Свее! Скоро от Свеи и о вас в Свее не останется и воспоминания! Мне и вам в Свее не быть! Но и моя смерть не остановит маховик смерти, что я раскручу для вас! Ибо мои сыновья не я, они не росли с вами и не любили вас. Они могут только ненавидеть вас и всё, что вы несёте в этот мир! Я изгоню вас из Мидгарда, Бландат Блад (Смешанная кровь)! Вы сильны, но, Сигурд, ты сам сказал, что со мной хаос и тлен! Хаос и тлен сильнее вашего Света! Передай мои слова Сигню! Надеюсь, она понесла от меня и следующий твой сын будет моим незаконным отродьем! Ждите, не за горами уже новые битвы!..
Ньор был величествен в этот момент. Но я не верю в его слова.
Мы возвращались в наш стан, наш форт, что мы уже начали превращать в город. Ибо не только думали о войне и битвах всё время. С нами были люди, наши бондеры, учителя, лекари, ремесленники, великие мастера разнообразных дел. Самое лучшее, самое дорогое, что есть в Свее было при нас.
Более того, к нам стали приезжать люди с дальних земель, стекаться сюда те, кто оставались ещё живы.
И форт наш рос. И мы стали уже думать не это ли новый город, что напророчил нам построить чужеземный кудесник-волхователь…
Льюве пришло время рожать. Мы помогали ей в маленькой лекарне, где трудились с Бояном в нашу бытность в этом форте Всемилой и Баженом.
Ганна и Агнета при ней долгое время уже справлялись без нас. Но Ганна пришла за мной ночью. Здесь не мог действовать прежний закон «пожар или война», потому что мы были именно на войне, да и шатёр, это всё же не покои йофуров.
Глубокая ночь, но такой длинной, особенно здесь, на севере, ночью не понять, она началась только что или продолжается уже много часов. На клепсидре у нас в шатре полночь прошла четыре часа назад. До рассвета ещё так далеко.
Как трудно ждать рассвета, когда тебя терзает боль… А Льюву терзает боль. Невыносимая и, главное бессмысленная: ребёнок не выходит из её тела. Стоит высоко, упершись головкой. Её тело с усилием пытается изгнать его, но лишь создаёт сильнейшую боль, которая доводит её до изнеможения. Она охрипла от крика.
Мы дали ей маковых капель, чтобы отдохнула, расслабившись немного. Мы с Ганной сели рядом на скамью, вытирая потные лица, шеи и груди.
— Молока-то достаёт? — спросила Ганна. Просто, чтобы что-то сказать.
— Да, теперь, да, — ответила я, опираясь локтями в колени, спина так устала, что прямо держать совсем нет сил.
— Хорошо.
Мы ещё какое-то время сидим молча, смотрим на Льюву, ловим каждое движение её лица. Бледная и измученная Льюва, от беременности ставшая ещё более некрасивой и от этого ещё более трогательной и жалкой, дремлет.
— Правда, вы с Бояном мужем и женой жили здесь?
— Так. А как ещё?
— И спала с ним? — Ганна спрашивает об этом так просто…
— Спала, — не думая, ответила я и вдруг опомнилась: — Да ты что, Ганна, уж ты-то…
— «Ты-то»… — передразнила она, пожав плечами, — я бы спала. Он тебя любит. Ты его любишь. А чего уже было терять-то?
Я вспыхнула:
— Да всё! Всё потерять! Себя! Нельзя с грязью этакой дальше любить так же. Камнями грехи давят душу, и не взлететь уже…
— Что ж за грязь, если ты любишь Бояна?! — удивилась Ганна.
— И как сердце делить? — уже тише сказала я. — Разбить только и не иметь больше…
Ганна только рукой махнула на меня:
— Да ну вас, честное слово! Светлее Светлых вы, выше Вышних. Вы ведь люди…
— Ганна! — я кинулась к Льюве, заметив под рубашкой на её животе бугор, и корча прошла по её лицу… — Ах-ты!.. Заболтались, дуры!.. Вот дуры!
Я подняла Льювину рубашку до груди… Живот пошёл шнуром, словно разделяясь. Всё, ещё мгновение — матка разорвётся и погибнут и Льюва и ребёнок…
Льюва кричит так, что слышит, должно быть, не только весь форт и лагерь, но и Боги в Асгарде.
Но взирают они безучастно как и всегда.
Или нет? Или посылают всё же спасительное решение в мою голову?!
Я схватилась за ланцет.
— Дай ей ещё капель, Ганна!
— Сколько? — трясясь спросила Ганна.
И я провела пальцем себе по шее, чтобы Ганна поняла, что это не усыпить, это должно убить страдалицу, удушить объятиями беспробудного уже сна…
А сама я, твёрдой рукой и не сомневаясь, что поступаю правильно, потому, что только так я смогу спасти хотя бы сына Исольфа, а там сын, мальчик, мается сдавленный со всех сторон непокорной взбесившейся маткой, задыхающийся и испуганный первым в его начинающейся жизни ужасом…
Я широко разрезала живот Льюве, от чего она не закричала даже сильнее прежнего, потому что эта боль от моего холодного ножа не сильнее той, что истязала её.
Я
