внимание и разозлилась. Вместо того, чтобы объяснить свое поведение и оправдать себя, гордый и дерзкий князь нанес встречный удар — резкими опровержениями, холодным поведением, почти постоянным презрительным молчанием. И наконец он не только прекратил официальные посещения своей государыни, но и вообще уехал, покинув Царское Село, и начал проводить дни в Петербурге со шталмейстером, ничем не занимаясь кроме посещения званых вечеров, развлечений и любви»{918}.
Потемкин приготовился пересидеть неприятности, сказав Сегюру:
— Не беспокойтесь, дитя не сумеет свалить меня, и не представляю, кто рискнет.
— Будьте осторожны, — ответил Сегюр. — До вас немало фаворитов в иных землях произносило гордые слова «они не посмеют» — и все они не замедлили раскаяться в них.
— Ваше сочувствие трогает меня, — ответил Потемкин, — но я слишком презираю своих врагов, чтобы бояться их{919}.
Тактика Потемкина сработала. Императрица нуждалась в нем и эмоционально, и в политическом плане, в то время как Ермолов был ей не слишком необходим. Она с легкостью приняла решение, когда князь представил ей другого протеже, своего дальнего родственника. Это был двадцатишестилетний Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов (часто называвшийся просто Мамоновым) — симпатичный гвардейский офицер, намного превосходивший Ермолова по внешним данным, интеллекту и образованию.
15 июля Ермолову отдали последние распоряжения. Отставка была передана от имени императрицы ее государственным секретарем (и экс-фаворитом) Завадовским; оплата его услуг включала сто тридцать тысяч рублей, четыре тысячи крестьян, отпуск на пять лет и разрешение на путешествие. Он покинул двор на следующий день. Через три дня Александр Дмитриев-Мамонов был назначен адъютантом императрицы. Теперь, когда все было сделано по его плану, Потемкин вернулся в Царское Село, и благодарный Мамонов подарил своему благодетелю золотой чайник с надписью «Ближе по сердцу, чем по крови»{920}.
В августе 1786 года был издан Устав народных школ, а Комиссия по образованию стала Главной администрацией школ. Устав позволял создать среднюю школу в каждой столице провинции и начальную школу в каждом районном городе. Обучение должно было происходить в основном на русском языке; школы создавались для детей обоих полов и были открыты для выходцев из всех классов (хотя дети крепостных должны были получать разрешение на посещение школы от своего хозяина). Посещение было свободным, а не принудительным.
Создание Екатериной пьес продолжалось. 8 сентября За-вадовскому дали прочитать пьесу «Рюрик». Дополненная пояснением «имитация Шекспира» (и никак иначе автором не подписанная), эта пьеса состояла из сцен жизни Рюрика — скандинавского вождя, призванного объединить враждующие славянские племена вокруг Новгорода, и таким образом ставшего основателем Руси. В тот же день Храповицкий засел за работу по копированию первого акта другой исторической пьесы императрицы — «Олег».
В середине месяца Екатерина простудилась, очень осунулась, и свое письмо Гримму ей пришлось диктовать. Она воспользовалась возможностью представить нового фаворита (и секретаря) своему другу, прибегая, как делала часто, к прозвищам. К Мамонову она обращалась «господин Красный Сюртук» — потому что он любил этот цвет, выгодно подчеркивавший его красивые темные глаза и прекрасно очерченные брови:
«Мы, мой компаньон и я, только что прочли, что на аукционе продаются медали герцога Орлеанского. Пусть монсеньор императорский козел отпущения любезно примет участие в этой распродаже и купит медали целиком, как резные камни… Я диктовала много разного, но Сюртук не желает этого записывать; со временем вы поймете, кто таков этот Красный Сюртук, если еще не знаете»{921}.
Несколько недель спустя Екатерина поняла, что неразумно было не назвать Гримму верхний ценовой предел для покупки коллекций герцога Орлеанского, и с некоторой тревогой написала, чтобы он не поднимал цену выше сорока тысяч рублей за каждую коллекцию.
В отличие от прочих фаворитов Екатерины, в первые дни своего пребывания в этом качестве Александр Мамонов сделал несколько попыток построить отношения с великими князем и княгиней — но не получил одобрения императрицы. Имел место случай, когда императрица отдала своей невестке пару сережек, которые первоначально были подарены ей Мамоновым. Этот акт, похоже, побудил Марию Федоровну позволить Мамонову выказать ей свое уважение. Но когда Мамонов спросил императрицу, можно ли ему пойти, Екатерина ответила: «Ты? Навестить великую княгиню? Зачем?»{922} — и послала невестке записку с просьбой, чтобы такого больше не повторялось.
Мария Федоровна, как говорят, расстроилась и так плакала, что заболела. Позднее великий князь прислал Мамонову великолепную выложенную бриллиантами табакерку, но отказался принять фаворита, когда тот пришел поблагодарить его за подарок. После этого установились обычные отношения: великий князь старался как можно меньше замечать молодого любовника своей матери. Семнадцатого декабря Екатерина послала Гримму «метафизическое, физическое и моральное описание» Александра Мамонова (снова используя язык, каким описывала своих внуков, причем употребляя слова «мы» и «наши»); она явно была под большим впечатлением:
«Этот Красный Сюртук облекает существо, соединяющее в себе самое великолепное сердце с большим запасом честности; у него ума на четверых и море неисчерпаемой веселости; он оригинален в восприятии и в выражении, прекрасно образован, необычайно хорошо осведомлен во всех областях, что добавляют блеска рассудку. Мы насмерть скрываем свою любовь к поэзии; мы страстно любим музыку; мы с редкой легкостью все понимаем; Бог знает, чего мы только не знаем наизусть; мы декламируем, мы болтаем, мы легко поддерживаем разговор в любой, в том числе наилучшей компании; мы предельно вежливы; мы пишем по-русски и по-французски так, что здесь это редкость — и по стилю, и по почерку. Наша внешность прекрасно согласуется с внутренним содержанием: у нас правильные черты лица и два потрясающих черных глаза с бровями, проведенными так, что такое вряд ли еще увидишь. Мы выше среднего роста, благородного вида, с легкой походкой. Одним словом, мы так же здоровы внутри, как ловки, сильны и блестящи снаружи»{923}.
В декабре внезапно возникли осложнения в семье великой княгини — из-за ее невестки Зелмиры, которая вечером 17-го числа означенного месяца вбежала в покои императрицы после посещения Эрмитажного театра, кинулась на колени и попросила у Екатерины убежища и защиты от своего дикого мужа, брата Марии Федоровны, князя Фридриха Вюртембергского. Что Фридрих оскорблял жену (и мать троих его детей), Екатерине, похоже, было известно, так как она не выразила
