первом она совершала долгие прогулки по паркам, а в городе бродила по своим галереям.
Тем летом и осенью императрица, как обычно, вставала до шести часов утра, варила себе крепкий черный кофе (стало привычкой варить себе кофе собственными руками, так как она не хотела ни беспокоить слуг, ни чтобы они ее беспокоили в первые часы дня), затем шла в déshabillé в свой маленький кабинетик в Эрмитаже, к которому привязалась за время оплакивания Ланского, и там работала над своими «писульками». После этого она отправлялась посмотреть на картины или наблюдала в окно за лодками на Неве. В девять часов приходил ее «мастер на все руки» граф Безбородко (императрица присвоила ему титул графа Священной Римской империи в октябре 1784 года) с ежедневными докладами и вопросами, за ним являлись другие чиновники со своими отчетами.
Далее она возвращалась в свои апартаменты, дабы одеться к обеду, а внуки тем временем болтали и играли вокруг нее. Обед накрывали в Эрмитаже для привычной компании избранных придворных. Затем наступало личное время, обычно проводимое ею (с Ермоловым) в своих апартаментах. В три часа она возвращалась (как правило, с фаворитом), в Эрмитаж, чтобы осмотреть, рассортировать и упорядочить последние поступления в коллекцию резного камня. Она могла также сыграть на бильярде, покормить орешками белую белку, которую сама приручила, поиграть с обезьянкой или опять пройтись по галереям. К четырем Екатерина возвращалась в свои комнаты во дворце, чтобы написать письма или почитать, а в шесть выходила в вестибюль — принять придворных, которые хотели с ней поговорить. В восемь она шла наверх, в личные entresol, где избранные друзья присоединялись к ней, чтобы сыграть в карты и поболтать. В одиннадцать она уже была в постели.
В августе Екатерина сообщила Гримму, что к Фельтоновскому Эрмитажу скоро добавится новое здание Джакомо Кваренги, развернутое вдоль Зимней канавки и выстроенное специально, чтобы разместить там копии Рафаэлевских лоджий. На него уже ставилась крыша. 28 октября она рассказала о некоторых других постройках, возводимых Кваренги, включая ее новый Эрмитажный театр, который строился на другой стороне Зимней канавки и соединялся с остальным Эрмитажем мостиком.
«Этот Кваренги создает для нас удивительные вещи. Весь город уже начинен его зданиями. Он строит банк, биржу, ряд магазинов, лавок и частных домов, и его здания — самые лучшие. Он строит мне в Эрмитаже театр, который будет готов через две недели и интерьер которого радует глаз; он будет вмещать от двух до трех сотен человек, но не более»{913}.
Эрмитажный театр, скамьи которого нисходят полукольцом к сцене, окруженной розовыми мраморными колоннами и классическими статуями, был уменьшенной копией театра, веком ранее построенного в Виченце архитектором Палладио, который, в свою очередь, тоже скопировал дизайн — с древнего Римского театра. Когда новый храм лицедейства был завершен, Екатерина нашла его идеальным для постановки своих пьес. И марта 1786 года она написала Гримму: «В настоящий момент мы работаем над нашей седьмой в этом году пьесой для театра»{914}. О чем она не захотела упомянуть — так это о количестве работы, которую должны были выполнять ее бедные секретари, делая копии ее пьес. Несколько раз ее секретарь Александр Храповицкий (который вел тайный дневник своей рабочей жизни) делал записи о том, что ему приходилось работать всю ночь. Обычно за такую работу давали премию, но секретари не имели выбора — им оставалось только исполнять работу, и обычно со страшной скоростью. 22 апреля, днем позже пятьдесят седьмого дня рождения Екатерины и накануне отъезда двора в Царское Село, в Эрмитажном театре была поставлена опера «Февей». Либретто к ней написала императрица, а музыку — Дмитрий Бортнянский (который гораздо чаще писал церковную музыку).
Третья внучка Екатерины, Мария Павловна, родилась третьего февраля 1786 года. Императрица написала о новорожденной: «Она не красавица, но чрезвычайно крупная»{915}.
Еще один член семьи императрицы, хотя и не известный официально, несколько месяцев требовал ее забот. Алексей Бобринский, ее сын от Григория Орлова, наделал в Париже долгов (несмотря на получение щедрого ежегодного пособия). Он связался с людьми, которых его мать считала абсолютно неподходящей компанией, а также проявлял симптомы паранойи, как и его брат по матери Павел. Екатерина попросила Гримма объяснить ему, как следует получить деньги, и заверить, что он свободен оставаться за границей или вернуться домой. Она надеялась, что Гримм сможет уговорить молодого человека приехать навестить его, уточнив: «Вы увидите, что он не лишен интеллекта, но что очень трудно завоевать его доверие»{916}.
17 июня Екатерина совершила еще одну короткую поездку в Пеллу, взяв с собой Потемкина, Ермолова, графа де Сегюра, великого князя Павла, Александра и Константина. В этот день два ее живчика-внука усложнили ей работу над письмом Гримму:
«Сообщаю вам время начала написания письма, потому что моя рука трясется от смеха. Этим утром я приехала сюда из Царского Села с двумя внуками. Между их и моей комнатами расположена всего одна; соответственно, они внедрились в мою и подняли ужасный гвалт. Мне пришлось прогнать их прочь, чтобы получить покой хоть на миг. И еще — они вышли, распевая марш из оперы и держа под лапу каждый по собаке, как по принцессе»{917}.
Несмотря на счастливую домашнюю сценку, которую нарисовала тут Екатерина, в ее личной жизни все было не так уж хорошо. У неопытного и не очень умного Ермолова хватило глупости вообразить, что он может вытеснить Потемкина. Некоторое время отдельные недовольные придворные и чиновники (в том числе президент Коммерческой коллегии Александр Воронцов и Петр Завадовский, который всегда чувствовал некоторую враждебность к Потемкину) поддерживали Ермолова — и на миг даже показалось, что тот может добиться успеха. Граф де Сегюр был заинтересованным наблюдателем (и одним из сторонников Потемкина):
«Все недовольные высоким положением князя Потемкина объединились с монсеньором Ермоловым — и вскоре Екатерину со всех сторон начали бомбардировать доносами на Потемкина. Его обвиняли даже в растратах.
Императрица обратила на эти сведения
